Чудеса привычки - Салях Кулибай
Между тем из рощи выскочило еще несколько танков с автоматчиками на броне, и немецкие цепи снова поднялись в атаку.
Но тут, сотрясая землю и воздух, подошли наши танки и, перемахнув через окопы, ринулись на немцев. Они открыли губительный огонь из пушек и пулеметов, подожгли многие из вражеских машин. Поле боя скрылось в дыму и пыли. Ничего не видно.
Теперь уже наша контратака. Только поднял я роту, как самого меня стало неодолимо клонить ко сну. Бессильный двинуться, я опустился на землю и, как путник после бессонных странствий, приклонил голову к стене окопа.
В глазах у меня потемнело, затем заискрилось, и сразу же вдруг — полдень. Все тело горит. Во рту пересохло. Перехватывает дух. А в трех шагах от меня — Сакбаевский родник, и от него тянет живительной прохладой. Сержант Полищук и медсестра уже набирают воды в котелок. Почему они медлят и не дают мне прохладного айрана? «Скорее, сестричка, — кричу я, — в горле пересохло!» Но ни сестра, ни сержант не обращают на меня внимания. Что же это такое! Вот кто-то положил меня на свежескошенную траву и повез. Но уже в следующий миг удушающий запах бензина вытеснил душистый аромат свежей травы. Меня пребольно потряхивает, и до слуха доходит прерывистый гул мотора…
Когда я открыл глаза, возле меня стояла женщина в белом халате. Я задыхаюсь. Почему не хватает воздуха? Женщина в белом, видимо, врач. Она считает пульс. В эмалированный сосуд, приставленный к моим ребрам, стекает кровь. Это «испорченная кровь», накопившаяся в пробитых пулей легких… Мое внимание привлек раненый, замурованный в гипс. Он недвижим, но глаза его неотступно следят за мною. Меня душит кашель. Подлетает сестра и с серебряной ложки дает лекарство. По телу разливается покой, оно немеет, проваливается в бездну.
Помнится, меня почему-то часто носили с этажа на этаж, то вверх, то вниз. По-прежнему еще одолевала головная боль, мучила одышка. Не хватало воздуха. Тогда появлялась девушка с красной резиновой подушкой. Торопливо давала мне в рот какую-то трубку, и сразу становилось легче дышать. Словно прохладой веяло. Тогда я сбрасывал с себя простыню и подошвы ног с наслаждением прижимал к холодному железу кровати. А ноги по-прежнему горели, как на горячих углях. Я чуть поворачивал туловище и ногой упирался в черную чугунную печурку: чугун прохладнее. Опять наступала слабость, тело покрывалось холодным потом. Сестра марлей утирала мне лоб, лицо, шею, грудь, обмахивала салфеткой, поднимала с полу простыню и укрывала меня ею. Затем уходила к раненому в гипсе и давала ему лекарство. Раненый все еще не разговаривал. На вопросы он отвечал еле заметным движением головы. Сестра шла к третьей кровати. Мне неизвестно, кто лежит там: вижу лишь ноги и догадываюсь — ранен он в голову.
Возле меня женщина — врач. Она кладет мне на лоб свою прохладную ладонь, щупает пульс. «Кроме молока и яблок куриный бульон», — говорит она сестре и, отведя ее в сторону, что-то шепчет ей на ухо. Сестра записывает в блокнот.
Лежу молча, разглядывая стены и окна палаты. Подходит сестра и на стул, придвинутый к моей кровати, кладет яблоки и шоколад, ставит кружку с горячим молоком. Я впервые вижу сестру вблизи. Глаза у нее голубые, густые длинные ресницы, лицо нежно-розовое, очень молодое.
— Как вас зовут?
— Груней, — отвечает она и, точно спохватившись, добавляет: — Вы же знаете: много раз обращались ко мне по имени.
Стараюсь вспомнить, как это было, и не помню. Нет, я впервые вижу ее стройный стан, впервые слышу ее чистый мягкий голос.
— Груня, какое нынче число?
— Последний день ноября.
— Ноября?..
Радостно удивленная, она смотрит то на градусник, то на меня. Улыбнувшись, кладет мне в рот кусок шоколада и отходит к тем двум.
Затем она вышла из палаты, и я почувствовал себя осиротевшим. Еще и еще придирчиво оглядываю стены, окна, печь, кровати. Мой сосед в гипсе, не моргая смотрит на меня. Я стараюсь вглядеться в орнамент потолка, но черточки и линии его вдруг заплясали, перепутались и уплыли — все в один угол. Я поневоле перевожу взгляд на соседа. Кажется, вечереет. А ведь только что думалось, будто рассвет. Значит, ноябрь, последний день месяца. Вот расспросить бы, сколько же дней я провел здесь?
Вошла сестра с подносом, накрытым белой марлей: обед или ужин? Почему же не носили раньше? Я так слаб и голоден. Сколько же дней меня не кормили? Не помню, ничего не помню. Нет помню: в последний раз я ел в ночь перед наступлением. А потом?
Куриный бульон сестра поставила на мою тумбочку. Взяв ложку, хотел немного повернуться и не смог, а ложка выпала из рук. Сестра перелила бульон в кружку и стала кормить из своих рук. Отпив добрую половину, я попросил курятины.
И уже не помню, как заснул.
А проснулся — сестра, радостно улыбаясь, сказала:
— Это же прелесть! Вы проспали ровно сутки.
Снова ел бульон, курицу, пил компотный отвар.
Долго пытался вспомнить все минувшее. Станция железной дороги, свист пуль, разрывы снарядов, грохот и гул танкового боя… Но стоило вспомнить это, как перед глазами опять возникли круги прохладного Сакбаевского родника, и я уже плыл, падал в пропасть. Танки… немцы… сержант… сестра… родник…
Невольно вздрагиваю и открываю глаза.
Рядом Груня, и в ее руках четырехгранный флакон с резиновой трубкой. Ее конец будто впился в мое левое предплечье. Красной жидкости в флаконе все меньше и меньше. Наконец флакон пуст. На меня накинули два стеганых одеяла, к стопам приставили грелку. Все тело сотрясает озноб. Меня лихорадит, и кровать подо мною ходит ходуном. На меня набросили третье одеяло. Не помогает и оно. Грелка жжет ноги. Но тело до того леденеет, что перехватывает дух. Я кашляю, задыхаюсь.
Возле меня хлопочет врач Мария Федоровна. Спокойно смотрит мне в глаза, щупает пульс. Груня делает мне укол. И в тот же миг по жилам бежит восхитительное тепло. Потом вдруг жар, и опять душно. На лбу, на лице,
