Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский
Будь К.М. Ону более податлив и покладист, он, несомненно, устроил бы себе хорошую и обеспеченную жизнь в САСШ в позднейших тревожных условиях эмигрантского существования, подобную той, что загодя приготовил себе его расторопный начальник Бахметьев. Такое поведение К.М. Ону вызвало, конечно, в нашем посольстве симпатии к нему, и мы все очень обрадовались его приезду, тем более что наш 1-й секретарь Бардашевский, хоть и считался специалистом по восточным языкам, представлял из себя, как я уже отмечал, пустое место. В личном общении Ону был очень любезен и приятен, так что конфликт с Бахметьевым никак не объяснить его плохим характером, а исключительно принципиальными причинами.
К посольской работе в Константинополе Ону подошёл со свойственной ему серьёзностью. Правда, применявшиеся им старые методы дипломатической работы носили несколько абстрактный характер. Так, он стал изучать современное международное политическое положение Турции с точки зрения Севрского трактата и меланхолически выстукивал на машинке свои meditations[66], как мы их называли. Ону был очень порядочным человеком, но, увы, современности не понимал, его похвальное поведение в отношении Бахметьева в области дипломатической не сочеталось с политическим чутьём, и изучение Турции за два месяца до краха врангелевской армии было поистине академическим занятием.
Нератов, думавший о том, что будет после исчезновения Врангеля, был ближе к жизни. Я читал записки Ону о Турции, они в самом деле носили характер «размышлений» о судьбах страны и напоминали вышедшую осенью 1917 г. на французском языке книгу об Оттоманской империи, написанную Мандельштамом, причём последний, разумеется, далеко превосходил Ону по своей научной эрудиции. Сходство было не столько в содержании, сколько в положении авторов: Мандельштам из-за своей книги так и не приехал в Россию за всё время после Февральской революции, а Ону писал свои записки в четырёх экземплярах: первый — для Парижа, второй — для Севастополя, третий — для нашего посольства в Константинополе, а четвёртый оставлял себе.
Расхлябанность правительственной системы
В моей посольской работе вследствие кратковременной отлучки (три недели, проведённые в Севастополе) произошёл весьма прискорбный инцидент. Как я отмечал, я заведовал в посольстве юридической частью и никто другой не мог заменить меня в этой области во время моего отсутствия. И вот что произошло.
На один из наших казённых пароходов под названием «Артемида» союзными властями внезапно был наложен секвестр вследствие заявления греческого подданного, бывшего якобы владельцем парохода и утверждавшего, что врангелевское правительство, явившееся наследником прежнего, царского, незаконно реквизировало во время мировой войны названный пароход, сохранивший даже прежнее греческое название. Союзные власти в Константинополе, не долго думая, арестовали судно. Наш военно-морской агент капитан О. Щербачев прибежал к Нератову. Так как меня не было, Нератов вызвал Н.П. Якимова и они сообща добились освобождения «Артемиды» на условии решения вопроса о собственности на пароход третейским судом, причём третейским судьёй должен был быть английский капитан, начальник британской морской базы. Пароход «Артемида» ушёл в плавание, и когда я приехал из Севастополя, Нератов передал мне всё дело.
Надо пояснить, что настоящий спор возник потому, что в царское время, когда Румыния ещё была нейтральной, царское правительство купило целый ряд судов у греческих судовладельцев, причём номинально судно продолжало плавать под греческим флагом, а от грека, бывшего судовладельца, была отобрана нотариально заверенная подписка, что он продал своё судно русскому правительству и никогда никаких претензий предъявлять нам не будет. Нам важно было, чтобы суда плавали под греческим флагом, ввиду того что Греция была нейтральным государством и турки не имели права эти суда топить и арестовывать. Вся эта хитроумная комбинация проводилась через нашу миссию в Бухаресте, и лицом, совершившим эти покупки, был капитан 1-го ранга Щеглов, наш военно-морской агент в Бухаресте, с которым я потом лично познакомился в Париже у Б.Э. Нольде.
Когда я прочёл подписанный Щербачевым и Нератовым документ об арбитраже, то пришёл в ужас, так как в наших законах прямо сказано, что вопрос об указанном имуществе не может решаться третейским судом. Нератов, Якимов и Щербачев — посол, консул и морской агент — все трое совершили по незнанию непростительную юридическую ошибку. Между тем официальное письмо Нератова на французском языке союзным властям в Константинополе было международно-правовым документом, на основании которого и был освобождён пароход «Артемида». Поступить вопреки ему было не просто вероломством, но и чрезвычайно опасным делом, поскольку союзники могли бы тогда арестовать множество наших казённых судов в виде репрессалий за неисполнение формально подписанного соглашения о третейском суде. В то же время третейский суд по вопросам казённого имущества запрещён нашим законом.
В прежнее время российское правительство просто дезавуировало бы чиновников или военных лиц, подписавших незаконный акт; Нератов и Щербачев были бы привлечены к суду за незнание русских законов и их нарушение. Но в условиях врангелевского правительства это было немыслимо. Поскольку первая бумага о третейском суде исходила от Щербачева, Нератов мог бы ещё свалить всё на морского агента, но такой нерыцарский поступок, принимая во внимание его одобрение действий Щербачева, был не в характере Нератова.
Я предложил немедленно сообщить о случившемся в Севастополь, дабы получить инструкции и абсольвенцию, но оттуда не пришло никакого ответа. Врангелевское правительство точно так же, как и наше посольство, не могло нарушить закон, но Совет министров, естественно, мог бы взять на себя риск такого нарушения закона с большим правом. Там, однако, предпочли промолчать. Тогда мы написали в Париж и по телеграфу потребовали у бывшего морского агента в Румынии Щеглова, который находился в Париже, присылки всех документов по этому делу. Щеглов прислал только фотографии с документов, сами же документы оставил из осторожности у себя. Из материалов было ясно, что грек — обычный шантажист, ибо у Щеглова хранились его нотариальные расписки о получении денег от русского правительства с отказом от собственности на пароход.
Накануне слушания дела в суде Щербачев, с которым мы жили в одном и том же пригородном местечке Бебек, привёз меня к себе на казённом автомобиле и, угостив обедом, показал все фотографии со щегловских документов. Я просидел у него до двух часов ночи, а на другой день в 11 часов утра мы — Щербачев и я — отправились на заседание третейского суда.
Прения велись на английском языке. У грека был переводчик, а Щербачев и я выступали на английском языке. Заседание, весьма необычное ввиду присутствия на суде (само собой разумеется, третейском)
