Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов
Помолчав немного, он добавил:
— Что с ними там будет? Пусть спросят своих руководителей. Что будут есть и пить? Об этом надо было думать прежде, чем они все начали.
— Что начали? — спросил я.
— Не корчь из себя великого праведника, — зло огрызнулся Егуда. — Ничего, мы наведем порядок в этом районе!
Шломо же продолжал гнуть свою линию:
— Когда ты идешь туда, где тебе угрожает смерть, это одно дело. Когда же ты пришел туда, где она ожидает других, а ты лишь наблюдаешь за этим, это совсем не то. Я так думаю.
— И ты туда же! — воскликнул Егуда. — Слишком много думаешь! Если ты такой умный, можешь ехать вместе с ними. Ишь какой выискался!
— А ты не кричи на меня, — остановил его Шломо. — Я тебя не спрашиваю, куда мне ехать.
Сказал и отошел от нас.
— Смотри пожалуйста, как разволновались! — воскликнул Егуда, не обращаясь ни к кому конкретно. — Хотел бы я посмотреть на вас, когда арабы захватывают вашу деревню, ту, где вы живете.
— Именно поэтому… — начал было я.
— Что «именно»?! Никто не просил их начинать войну, и все такое прочее. Эх вы, святоши! Слишком много нашей крови было пролито из-за них. Пусть расхлебывают кашу, что сами заварили!
В этот момент мы увидели одну арабку, которая шла в группе с тремя или четырьмя другими. Женщина вела за руку мальчика лет семи. Что-то в ней было необычное: за глубокой печалью чувствовались сила и сосредоточенность. Казалось, слезы против ее воли текли по щекам. И даже мальчик плакал, упрямо сжав губы.
Я вдруг подумал, что она единственная среди всех понимает, что здесь происходит. Я это почувствовал настолько явственно, что мне стало стыдно перед ней, и я опустил глаза. Словно услышал проникнутое ненавистью проклятие.
Она была слишком горда, чтобы обратить на нас хоть малейшее внимание. Без сомнения: вот она — здешняя львица! Женщина напрягла всю свою волю, чтобы с честью встретить нежданную беду. И сейчас, когда весь ее мир рухнул, она была полна решимости не ударить перед нами лицом в грязь.
Гордо неся свое горе и боль, высоко подняв головы, мать и сын прошли мимо, не замечая нас — злодеев. И я увидел: в душе мальчика происходит сейчас нечто такое, что неизбежно превратит этого плачущего слабого ребенка в бесстрашного мстителя, в жалящую змею.
И вдруг мне стало ясно, будто молнией озарило: вот оно какое, изгнание. Это понятие в один миг приобрело для меня конкретный смысл. Изгнание — это то, что здесь, сейчас. Так оно происходит, так выглядит.
Я не мог оставаться на месте. Сначала пошел туда, где сидели слепцы. Потом повернул к пролому, поднялся на пашню, огороженную кактусовой изгородью.
«Мне не довелось быть в изгнании, — говорил я себе. — Но мне рассказывали, меня учили и непрестанно повторяли на каждом углу, в книгах и газетах, повсюду: изгнание, диаспора! Все уши прожужжали. Это был вызов нашего народа всему миру: изгнание! Я усвоил его, видимо, с молоком матери. Но что мы здесь творим сегодня сами?»
Я зашел так далеко, что дальше пути не было, и возвратился обратно. Я бродил среди арабов, дожидавшихся погрузки, словно искал чего-то, и тревожные мысли не давали мне покоя…
Здесь были разные люди: одни громко плакали, другие молча скрежетали зубами, третьи жалели себя и свое имущество; кто-то готов был бороться с судьбой, а кто-то покорно смирился с ней; некоторые презирали себя и стыдились позора; были и такие, кто строил планы на будущее, рассчитывая как-нибудь приспособиться; кое-кто горько сетовал, что поля придут в запустение, а иные устало помалкивали, снедаемые страхом и голодом.
Мне хотелось найти среди них хотя бы одного Иеремию[14], мрачного и вдохновенного, с сердцем, полным гнева, взывающего скорбным голосом к богу из кузова грузовика, увозящего в изгнание…
Между тем лужа на дороге отстоялась, стала прозрачнее. Мелкая рябь, пробегавшая по поверхности воды, быстро разглаживалась, уступая место отражению неба. Я пытался понять охвативший меня страх, его причины. Откуда этот гул, отдающийся в ушах, гул шагов иных изгнанников, приглушенный, далекий, почти мифический, но грозный, рокочущий, как удары грома. Он предвещает печаль, несет тревогу.
Нет, я больше не могу…
VIII
Я неожиданно нос к носу столкнулся с Моше.
— Что это ты так смотришь на меня? — спросил он.
— Это грязная война, вот так, — заявил я, чуть не задохнувшись от волнения.
— Вот тебе на! — воскликнул Моше. — Ну и что еще ты скажешь?
А у меня как раз было, что сказать. Я только не знал, как бы понятнее и точнее выразить свои чувства. Надо ведь расшевелить его. Чтобы это было кратко и дало ему представление о серьезности положения.
Но вместо меня заговорил Моше. Сдвинув на затылок фуражку, как утомленный заботами человек, который хочет поделиться с приятелем самым сокровенным, он вытащил из кармана пачку сигарет со спичками и воскликнул, словно его вдруг осенило:
— Послушай, что я тебе скажу! — Он искал глазами мои глаза. — В эту Хирбат — как ее там называют? — приедут «олим» — иммигранты, слышишь? Они заберут эту землю, обработают ее, и здесь будет та еще красота!
Ну конечно же! Как я не догадался прежде? Хирбат-Хизэ — наша. Вопрос расселения и проблемы абсорбции! Ура! Расселим, абсорбируем! И еще как! Организуем кооператив, создадим школу, даже синагогу откроем. Здесь будут представлены разные партии. Их члены будут обсуждать кучу вопросов. Будем пахать и сеять, выращивать различные культуры. Да здравствует еврейская Хизэ! Кому придет в голову, что когда-то существовала какая-то Хирбат-Хизэ, жителей которой мы изгнали, а их наследством, как сказано в Библии, овладели? Кто вспомнит про то, что мы стреляли, жгли, взрывали, увозили людей в изгнание?
Что, черт возьми, мы делаем здесь?
Я осмотрелся вокруг. Сзади деревня, на нее уже опустилась тишина. На вершине холма видны домишки. Кое-где их заслоняют высокие деревья. На фоне солнца деревья вырисовываются причудливыми силуэтами. Казалось, они погружены в глубокое раздумье. Они знают намного больше нас, и потому напряженно вслушиваются в молчание деревни. То было особое молчание. В нем и тяжкое бремя забвения, и печаль расставания, и тишина опустевшего дома, и грусть покинутого берега, на который одна за другой накатывают волны, а вдали виден лишь пустынный горизонт. Странное молчание, молчание смерти…
Впрочем, а почему нет? Всего лишь один неприятный день, зато потом НАШИ пустят здесь корни на многие годы, как дерево на берегу ручья. Да, но ведь совершено беззаконие, сотворено зло… Но они уже
