Жизнь – что простокваша - Антонина Шнайдер-Стремякова
Если раньше продавалось легко, то теперь, словно из-под земли, возникал амбал и требовательно спрашивал: «Где твоё, тётка, разрешение?» Услыхав впервые этот вопрос, я огрызнулась: «Тебе мороженое? Так прямо и сказал бы!» Амбал ухмыльнулся: «Ладно, торгуй, только на первом пути не стой!» Торгашей становилось всё больше. Я производила впечатление робкого, интеллигентного человека, и они меня жалели – предупреждали о надвигающейся опасности или раскрывали «секрет» беспрепятственно торговавшего матершинника: «Он их купил» или: «Они его купили».
Заработный «бизнес» изматывал, и я решила заняться репетиторством. Оно давало удовлетворение для души (физически тоже было легче), но денег, к сожалению, приносило меньше. Неделя была строго распланирована: три дня в школе, три – для занятий с абитуриентами, студентами, старшеклассниками и выпускниками школ, выходной съедали бытовые дела и сад.
Для поддержания в нём порядка хватало пока одного дня – фруктовые и ягодные ещё не плодоносили, а огородных было пока немного. Изматывала борьба с сорняками, что на плодородной и влажной земле поднимались, как на дрожжах. Всё мшисто затягивалось травой – пропалывать приходилось каждую неделю. Облегчение от физических перегрузок приносило лишь наступление зимы.
Все, которых зимой я репетировала, сдали экзамены, и посыпались телефонные звонки; надобности искать детей уже не было – сами находились. Работа, репетиторство, сад, редкими вечерами ещё и «бизнес» с мороженым – так я и жила.
В городе открылся новый банк «Горный Алтай», он предлагал огромные проценты. Люди ещё верили – понесли. Верила и я – тоже понесла. Слушая разговоры о риске, которому подвергали себя вкладчики, не очень расстраивалась: «Деньги левые», и в секрете этих «левых» не открывалась даже родственникам.
Как прошла зима, заметить не успела. Ранней весной шли мы с соседями с электрички. Дорога была, как не высушенное после стирки бельё, а за лесополосой огромным спящим медведем ещё белел чистый снег. Небо поражало ровной голубизной, воздух – прозрачностью и свежестью. Садоводы делились новостями и впечатлениями о прошедшей зиме.
«А всё-таки хорошо на земле. Нет той суеты, когда мороженое продаёшь», – думала я, шагая по влажной тропинке сада к своему «теремку».
– Ты что на чужой сад домик поставила? – раздался голос с соседнего участка.
– Почему чужой? Это мой участок.
– Мне лучше знать, с кем я землю брала – мы, энергетики, учредители этого садоводства!
– Не знаю, только участок был брошенный. Я прошлым летом даже яблони успела посадить.
– Знаю я вас – председателю взятку дала!
– Взятку – зачем? Свободной земли и без того много.
– Старый хозяин все равно тебя прогонит!
Я замолчала, но дрожь негодования не проходила. У меня была возможность отдохнуть в «теремке» – обида за «взятку» гложила. Агрессивная соседка не унималась – ворчание парализовывало, и я отправилась к другой соседке за утешением.
– Ня пяряживай. Она тут то ль с племяшом брала, то ль ишшо с кем. Нам како дело – лишь ба траву ня пладили. У ей два года, как одна трава растёть – пусть мовчит! Как бы яё саму ня прогнали!
По словам этой маленькой женщины, сварливая соседка была когда-то бывшим профсоюзным начальником и со «всемя шишками знакома».
Какое-то время мы не сталкивались. Приехала однажды – мужчины у самой межи закладывали камни под фундамент для её дома. Я подошла, поздоровалась.
– По уставу положено отступать от межи на три метра. Пока не поздно, прошу перенести камни.
– Да кто ты такая, чтобы мне указывать? – казалось, на всё садоводство, закричала она. – Ты что – не знаешь, кто я? Приди ко мне в кабинет – там и поговорим!
– В кабинет к вам мне незачем приходить, и знать, кто вы такая, тоже незачем. Садоводка, вы обязаны подчиняться уставу. Тень от вашего дома ляжет на наш участок, и тут расти ничего не будет.
– Твоих указаний только не хватало! Убирайся отсюда, немка недобитая! Мой сад – где хочу, там и строю.
– Вы вынуждаете меня идти в правление – за помощью.
– Зря вас в войну, фашистов проклятых, не добили. Ходят тут – землю топчут! На птичьих правах, а ещё указывает… Радуйся, что землю дали!
Работавший люд разогнулся скандал послушать. И тут с соседнего участка худенькая маленькая женщина загремела голосом Левитана:
– Ты каво это тут хфашисткой обзывашь? Ты хде тут хфашистов увйдяла? Да ты сама перва хфашистка и есть – орёшь на всё садоводство! Не на мяне напала. А ты чаво стоишь? – обратилась она ко мне. – Иди у правление. Ишь, думат управы на няё нету!
Пришёл председатель с членами правления и приказал, согласно уставу, перенести границы дома.
«Столько лет прошло – почти забыла, что немка. Надо же – старое опять всколыхнулось! Исключение она из правил или закономерность? – размышляла я в электричке. – Когда же закончится эта кислая жизнь – простокваша?»
В субботние и воскресные дни народ в садах копошился, как в муравейнике, с той только разницей, что в муравейнике тихо. Во вторую половину воскресного дня люди, напоминая пёструю демонстрацию, направлялись к электричке, радовались, когда удавалось в неё втиснуться. Вёдра, рюкзаки, сумки, тележки затаскивались подчас по головам, и, когда в переполненном вагоне удавалось примостить своё ноющее и совсем уж как-то по-животному уставшее тело, человек в сладкой истоме блаженно закрывал глаза, радуясь, что час-полтора – столько уходило на дорогу – может находиться в покое.
Каждый выгадывал место, чтобы к моменту прихода электрички оказаться у двери вагона. Первых заталкивала напиравшая сзади толпа. В числе таких «счастливчиков» оказалась однажды и я. Радость, что удастся, возможно, занять свободное место, подогрелась, когда ещё из тамбура услышала:
– Адольфовна, иди сюда!
– Адольфовна?.. – застряла от удивления в дверях толстушка. – Эт чо ишшо за Адольфовна?.. Откеда?
Не реагируя, я радостно упала на сиденье рядом с Григорьичем, севшим ранее на одной из остановок. Когда-то он работал инженером в Куете, а сейчас, как и большинство пенсионеров, купил сад, завёл в нём пасеку, и весь был поглощён этим «хобби». Толпа вталкивала толстушку в вагон. От ненавистного имени, выплывшего из небытия после полувекового забвения, она, похоже, лишилась сил и поэтому вновь застряла, но на этот раз уже в тамбуре при входе в вагон. Её туманные глаза вцепились в мои, как бы желая удостовериться, что обращались ко
