Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Все это привело к тому, что 1 июля 2013 года Музею был представлен (Мединский обратил особое внимание на то, что ИА не выкручивали руки, заставляя подписывать себе смертный приговор: «…показалось неправильным и неэтичным принимать решение без учета мнения Ирины Александровны») новый директор — и заодно президент.
XXXVII
Василий Суриков
Боярыня Морозова в санях. Этюд. 1884/1887
Холст, масло. 76,2 × 103 см
Государственная Третьяковская галерея, Москва
В 1960–1970-е в ГМИИ — в соответствии с календарем, иногда к разного рода юбилеям Музея — устраивались, силами сотрудников, капустники; ничего особенно затейливого. Например, номера, где пародировались лекции: на экран проецировался диапозитив, скажем с «Портретом старушки» Рембрандта, и «экскурсовод» — как бы вещающий голосом изображенного на картине персонажа — произносил что-нибудь вроде: «Я простая голландская женщина, на лице моем отразились следы печали и утрат». Или «Тайная вечеря» да Винчи: «Тут разыгрывалось заседание ученого совета Музея». В какой-то момент, когда публика уже «сползает с кресел от хохота», среди прочего был продемонстрирован слайд с «Боярыней Морозовой». Боярыня тоже говорила от первого лица, «и как-то было понятно, что это имеет отношение к Антоновой»: более того, все обратили внимание, что странным образом между двумя героинями существует даже и некое внешнее сходство. «Публика хохотала так! И она дико обиделась!»[764]
Как именно выглядела эта обида ИА, есть разные версии. Одни мемуаристы сообщают, что она будто бы в ярости «выбежала» — не то из зала, не то даже из музея. Другие, менее надежные, — что она якобы заплакала: что я вам сделала?! Так или иначе, на следующий день ИА вызвала к себе авторов шоу — Татьяну Ильиничну Прилуцкую и Инну Ефимовну Прусс — и устроила им разнос. «Инна только рыдала, а я сидела и думала — сегодня подавать заявление или подождать? Было совершенно ясно, что она глубоко оскорблена. При этом мы ее не собирались даже обижать!» Настолько ранимая и мнительная? «Она, конечно, понимала, что отношение к ней, как сейчас говорят, — неоднозначное, что очень много людей на нее обижены». Она была не из тех, кто сама над собой иронизирует? «Нет, пожалуй, сама никогда не иронизировала. Но она считала это несправедливым. Она в жизни обидела много людей… за дело, как правило. Но ее любили. Как ни странно, ее любили, потому что понимали, она — на музей работает. Она позволяла себе жесткость большую. Но нет, она не была "самодуром"»[765].
Прошло много лет, и картина, кажется, перестала быть для ИА триггером нервного возбуждения. Она упоминает ее в своих интервью: «Когда видят "Боярыню Морозову", все говорят: какая женщина! Сила, характер, вся Россия в ней, способная на сопротивление»[766] — и когда на одну из выставок из Третьяковки привезли — не само суриковское полотно, но этюд «Боярыня Морозова в санях» — она не выказывала никаких признаков душевного расстройства. И все же давнишнее отождествление с неистовой женщиной, которую на глазах у пестрой толпы увозят прочь на дровнях, спустя тридцать с лишним лет оказалось пророческим: сцена низвержения ИА с директорской должности выглядела очень по-суриковски — все та же непокоренная боярыня, с поднятой рукой, сложенной в двоеперстие — как раньше, как следует, как положено; осыпающая проклятиями обрекших ее «на лютую муку»: галеристка! предатели! неблагодарные!
В 2013-м, впрочем, никто уже не смеялся: капустник повторился как шекспировская драма.
Отставка ИА стала событием — не только для российских, но и для европейских газет. Даже те, кто злорадствовал, охотно вспоминали былые заслуги виновницы торжества; все, даже нейтральные, наблюдатели упоминали число 91 — выглядевшее, конечно, курьезом; и лишь штатные иеремии из газеты «Завтра» просто оплакивали эту новость в три ручья — в том же регистре, что и «космическую казнь станции "Мир"» и прочие признаки злонамеренного разрушения советского Иерусалима.
Полагающие себя более осведомленными, однако ж, со значением переглядывались друг с другом, понимая, что главной «проблемой», требующей не откладывать замену, были не столько даже возраст и одержимость ИА восстановлением ГМНЗИ, сколько ее отказ соглашаться на коррупционные схемы договоренностей. В качестве суммы, которую ИА уберегала от лап мошенников, намеревавшихся освоить выделенные государством деньги на строительство Музейного городка, называлась[767] непостижимая уму цифра в 22 миллиарда рублей[768].
Судя по воспоминаниям тех, кто присутствовал на представлении нового директора и нового президента, ИА — чья наружность всецело свидетельствовала о том, что она не понимает, с какой стати ей нужно расставаться с троном, — была похожа на старшего Бэггинса на его 111-летии и при символической передаче Кольца всевластья своему Фродо выглядела именно что на манер Бильбо в соответствующий момент. Она нашла в себе мужество произнести несколько приличествующих случаю слов — и подтвердила, в присутствии министра, что переходит на новую позицию. Несколько человек в зале прослезились — хотя мало кто из них в тот момент понимал подлинные последствия «рокировки». Сама ИА, уверенная, что ее уходу не рад никто — «судя по тому, как меня провожали»[769] и судя по ее дальнейшему поведению, — полагала, что «тандем» будет своего рода отражением реализованной в РФ в период между 2008 и 2012 годами политической модели.
«Преемник», однако ж, моментально послал ей сигнал о неуместности аналогии. Уже 4 июля 2013-го ИА получила от своего «медведева» публичные разъяснения, что именно подразумевает ее новое положение: это именно «почетная пенсия»; «она уже тут не хозяйка»; ее полномочия сводятся к возможности «помочь новому директору советом»; идея установить подобие рутинного двоевластия таким образом пресекалась: «тут нет вариантов — ей придется это осознать»[770].
На следующий день на заседании, подразумевающем представление новичка расширенной дирекции, ИА сразу выступила с упреками: как вы могли, что вы себе позволяете, я вас рекомендовала, я вас выбрала, я надеялась передать в надежные руки — я и сейчас так считаю, а вы ответили, что почетная пенсия. Что за почетная пенсия?! А затем взорвалась: «У меня-то — почетная! А вы вот получите-ка еще этот почет!» «С первого же совещания Марина <Лошак> вошла с ИА в клинч. Они сидели в торцах стола, напротив друг друга»[771]. Одна говорила менторским тоном, другая имитировала монашеское смирение — но не уступала ни миллиметра.
Единственным пространством, где ИА могла выстроить организованную оборону, была публичная сфера; и стратегия ее здесь поначалу состояла
