Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

ИА: Какой кошмар! Розовая лестница всегда была залита светом, какой мрак, здесь так темно, Марина, почему здесь так темно?!

МЛ стоит рядом, делает вид, что не слышит, переписывается в телефоне.

ИА: Марина, почему здесь так темно?! У нас что — не хватает лампочек в музее?!

МЛ (не отрываясь от экрана): Ирина Александровна, это концепция дизайнера.

ИА: Какого дизайнера?! Вы что, хотите, чтобы в музее никто ничего не видел? Почему мы не обсуждаем концепции этого дизайнера? Ирина, собирайте ученый совет! Мы должны все это обсудить!

МЛ молча отворачивается, уходит в свой кабинет.

И. Баканова: Ирина Александровна, вы знаете, кто у нас председатель ученого совета. Не я и не вы, а Марина. Вы меня ставите в неловкое положение.

ИА: Вы преувеличиваете, моя дорогая![784]

Неудивительно, что менее словоохотливая участница этой беседы впоследствии описывала свой опыт долгосрочного взаимодействия с ИА как «приключение. Просто невероятное приключение»[785].

Что касается ИА, то на ее долю приключений выпадало все меньше — ее перестали приглашать сначала на заседания дирекции, затем на некоторые музейные мероприятия — даже с участием представителей иностранных держав, даже, немыслимо, итальянцев: были случаи, когда прием с участием посла начинался в десяти метрах от ее двери, непосредственно в Итальянском дворике, — а она даже не знала об этом. ИА публично заявляла о том, что то же происходило и с профильными мероприятиями — ОНИ договариваются за ее спиной — и даже не консультируются с ней: «А ведь я даже не знала, что у нас будет такая выставка»[786] — и это о «Щукине», искусстве, в котором «уж она-то» разбирается побольше прочих.

ИА пыталась анонсировать свои выступления так, чтобы ей сложно было отказать — например, приурочивая их к важным датам, которые сложно проигнорировать: в 2017-м — «Я попросила созвать ученый совет музея в этот день, и я хочу выступить на этом заседании с размышлениями о будущем нашего музея. Естественно, опираясь на анализ ситуации сегодняшнего дня. ‹…› То, о чем я буду говорить, — это наработано жизнью». Подлинная цель такого рода торжественной коммуникации не скрывается: «Все идет правильно, но кое-что переиначивается. Мне хочется поправить»[787].

Описывая бэкграунд своей предшественницы — и, не исключено, желая подчеркнуть несоответствие последней масштабам такого учреждения, как ГМИИ, — ИА нередко пользовалась термином «галеристка». («Есть искусство, и есть игра в современность, и отличить одно от другого сложно, если это не ваш мир. У нас, к сожалению, появилось огромное количество вещей абсолютно вне качества и какого бы то ни было художественного осмысления»[788].) ГМИИ — не галерея: по сути, это храм, где показывают великую красоту; не для развлечения, а для духовного роста и просвещения.

«Мое глубокое убеждение, — ИА не опускалась до «тонких намеков» и говорила то, что думала, ради приличия опуская разве что конкретные имена, — состоит в том, что музей не должен превращаться в галерею. В галерее сидят люди без специального образования. Им главное — показать. Музей же — это просветительство, это воспитание, это работа с детьми, развитие у них навыков видеть искусство. В этой работе совсем другой смысл. Я хочу, чтобы это осталось как мое завещание, что ли. Простите, если это какие-то слишком уж громкие слова. После стольких лет работы в музее (а я здесь с 1945 года) я думаю, что имею на это право»[789].

Похоже, что директорство М. Д. Лошак (которая, справедливости ради, никогда не демонстрировала явных признаков ненависти ни к просветительству, ни к воспитанию, ни к работе с детьми) выглядело для ИА непрекращающейся феерией некомпетентности и хаоса — и бессмысленной погоней за «актуальностью». Воплощающая собой модерн, идентифицирующая себя не как квалифицированного поставщика досуговых услуг, а как государственного деятеля (не контракт ИА заключала с государством, но завет), ИА оказалась в мире победившего постмодерна — представленного фигурой нового директора, декларативно относившегося к своей работе как лишь к одному из способов самореализации («для меня важно, чтоб Пушкинский музей был частью моей жизни, но не единственной»; «глядя на Ирину Александровну, я поняла, что не хочу быть Ириной Александровной»[790]).

Свой скепсис ИА демонстрировала всеми доступными ей способами: от фырканья до демонстративного перехода на французский язык в любой компании, где оказывались М. Д. Лошак и хоть самый завалящий франкофон. Мало кто удивлялся, когда ИА демонстративно игнорировала вернисажи некоторых «Марининых» выставок — особенно «вопиющих», вроде «Тату» 2020 года. У нас нет документов, по которым можно судить, о чем эти две женщины говорили друг с другом с глазу на глаз, но, судя по их публичным пикировкам (легкий газлайтинг против тяжелой артиллерии), можно предположить, что их беседы частного характера напоминали, пародийным образом, описанные Вазари сцены, вроде той, где Микеланджело, увидев Рафаэля в толпе учеников и поклонников, иронически процедил: «Ты как полководец — со свитой» — и тут же услышал в ответ: «А ты в одиночестве, как палач».

Жизнь меж тем продолжалась, и происходило, неминуемо, то же, что в других воспринимавшихся как «авторские проекты» институциях; выяснилось, что «ту-на-ком-все-держится» можно отлучить от дирекций, а Музей не разваливается. Громкие выставки анонсировались и реализовывались. В 2017 году, к юбилею русской революции, вопреки настойчивым советам ИА, для которой уместность исторической выставки авангардного искусства не подлежала сомнению, в ГМИИ был приглашен Цай Гоцян, соорудивший перед входом в Музей инсталляцию из детских колясок и березок — пусть даже далеко не каждому зрителю хватило воображения разглядеть в ней намек на события, в которых принимал участие отец ИА.

Особо часто ИА включала тон, который воспринимался как «менторский», когда речь заходила о выставках, которые она воспринимала как «свои»; например, «Щукин. Биография коллекции», ставшая, по сути, временным воплощением ее фантазий о восстановленном ГМНЗИ[791]: «На мой взгляд, это безобразная экспозиция с точки зрения показа. Должна сказать, что не припомню экспозиции хуже. Ни одна выставка в музее не собирала такого количества отрицательных отзывов… Спросила некоторых сотрудников, как же они допустили такое безобразие. Они говорят: "Нам сказали принести картины и уходить"»[792]. «У нас стихия: предложили — взяли. Проводится масса абсолютно ненужных, лишних выставок… Мы сделали несколько совершенно ничтожных выставок. Если художник сам по себе еще терпим, то, как он внедряется в музейное пространство, недопустимо. В ГМИИ сейчас живого места не осталось. Все залы во всех трех помещениях используются под выставки. Это неправильно. У нас другая миссия»[793].

Описывая текущую ситуацию в неопределенно-личной форме («почему выставка сделана именно так — непонятно. Все-таки экспозиция должна обсуждаться предварительно. Но этого ничего не было»), ИА в какой-то момент заявляет, что