В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

— Она умна.

— Слишком.

— Она красива.

— Не поспоришь.

— Так в чем же дело?

— Она мне не нравится, вот и все!

— Ты ревнуешь, — обвинил его Аврелий.

— В любом случае, она уезжает завтра, а у нас есть дела поважнее, — отрезал слуга.

— Я должен тебе кое-что сказать.

Молодой сенатор прервал его скучающим жестом.

— Так лучше. Кажется, я в нее влюблялся, — на одном дыхании выпалил он.

— Да нет же, господин! — заверил его тот. — Это было лишь обманчивое чувство. Ты прислушался к своему сердцу и неверно его понял, вот и все. Как Красс с фигами.

— С какими фигами?

— Ну да, не помнишь? Красс, когда собирался отплыть из Брундизия на войну с парфянами, услышал, как торговец кричит: «Cauneas! Cauneas!», то есть «фиги из Кавна»!

— Ах, да! А на самом деле это был прорицатель, который его предупреждал: «CAVE NE EAS!» — «берегись, не иди!» — вспомнил Аврелий. — Но он не обратил внимания, все равно отправился и пал в бою.

— Вот именно. А греческий язык еще больше, чем латынь, подходит для игры слов! Даже тот порт в Галлии, Марсель, или Массалия… знаешь, почему он так называется? Моряки, не зная, куда приплыли, закричали: «Massai aliea!» — «хватай рыбака!», собираясь допросить старика, подплывавшего на лодке. С другого корабля поняли: «Массалия», и город до сих пор носит это имя! — рассмеялся Кастор.

Хорошо, хозяин оттаивает. Настал момент предложить ему цервезию.

Вольноотпущенник поднял полную чашу и протянул ему.

Жест замер на полпути.

Аврелий побледнел и смотрел в пустоту перед собой, словно Брут перед призраком Цезаря.

— «Massai aliea»… Массалия… «Cave ne eas»… «Cauneas»… Помни о своих добродетелях, стремись к доблести…

— Mnesaiaretes!

— Господин, что с тобой?

— Скорее! — воскликнул Аврелий, резко вставая. — Идем!

Амбулатория, уже лишенная всей обстановки, была полна щемящей тоски по всему ушедшему.

Инструменты, ампулы, шкатулки — все было тщательно упаковано и погружено на большое торговое судно, которое на следующий день должно было взять курс на Александрию.

На голой стене, между пустыми полками, все еще оставался змей Эскулапа.

— Его я всегда ношу с собой. Это что-то вроде суеверия! — с улыбкой объяснила женщина-лекарь. — Я рада, что ты пришел попрощаться. Но ты чем-то встревожен.

— Прощания меня печалят.

— Тогда не откажи мне в последнем тосте!

— Слушай, когда Дина пришла к тебе в первый раз… она была в амбулатории одна? Я так и не понял, как Флавию удалось убить ее таким образом! Ты не знаешь, была ли она знакома с Апеллием?

— Нет, не думаю, — попыталась вспомнить женщина.

— Флавий когда-нибудь здесь бывал? — с сомнением продолжил патриций.

Мнесарета покачала головой:

— Не припомню… Я бы запомнила, если бы видела его! Да перестань ты терзаться этой историей, Аврелий! — улыбнулась она, извлекая из кладовой небольшой глиняный кувшин. — Я приберегла это для тебя, надеясь, что ты вернешься в последний раз! — И она налила ему в чашу янтарной жидкости. — Прости, подсластить нечем.

— Ты, как обычно, не пьешь. Да, здоровый дух в здоровом теле. У хирурга должна быть твердая рука! — устало напомнил Аврелий.

«У нее глаза цвета косского моря», — подумал он, поднося чашу к губам.

— Нет, постой. Сначала тост. За женщину, что будет преподавать в александрийском Музее! — с горечью произнес он, поднимая чашу.

— Не можешь ведь простить, что я предпочла тебе Александрию?

— Я простил тебя, Мнесарета, но пить не стану.

— Почему? — удивленно спросила она.

— Потому что моя смерть ничего не изменит.

— Аврелий, что ты такое говоришь?

— Mnesaì aretes! «Стремись к добродетели, помни о своих добрых качествах». Мордехай так истолковал слова своей умирающей дочери. Но она пыталась произнести твое имя!

— Ты сошел с ума!

— Никогда еще я не был в таком здравом уме! Дина пришла к тебе в ночь побега. Ты ведь обещала ей помочь, не так ли? Ты завоевала ее доверие. Ты, зрелая и опытная женщина, вселяющая покой, как мать, которой она никогда не знала. Она отдалась в твои руки… и что ты с ней сделала? Одурманила опием, прежде чем пронзить ей матку? Ее должны были найти в переулке, истекающую кровью, умершую при попытке избавиться от плода прелюбодеяния. Но она, невероятным образом, сумела добраться до дома, и сразу после этого к тебе явился назойливый римлянин, который никак не хотел поверить в историю о подпольном аборте. Тогда ты решила использовать и его. Ты даже не искала Рубеллия, его искал для тебя я. И тебе принесли его сюда, как животное на бойню!

— То, что ты говоришь, — абсурд. Что бы я с этого получила?

— Молчание. Смертельное молчание о том, что видела Дина. Не за то, что они подглядывали за утехами Мессалины, заплатили жизнью эти двое. В тот день, когда должен был состояться аборт, Дина вернулась сюда, чтобы сказать тебе, что решила оставить ребенка. Она чувствовала себя обязанной тебе, ведь ты была единственной, кто предложил ей помощь. И так она увидела Флавия, который пришел за последней, смертельной дозой яда, чтобы устранить отца. Это была цена, условленная за то, чтобы ты получила поддержку императрицы, необходимую для поступления в Музей. Дина была в амбулатории, когда вошел Флавий, вероятно, с заднего двора. Она услышала знакомый голос и из любопытства выглянула. А когда ты вернулась, она простодушно сказала тебе, что узнала друга своего возлюбленного. Тогда ты решила, что она не должна жить. Флавий собирался нанести старику последний удар, и никто не должен был связать его с тобой. И ты предложила ей помощь в побеге, посоветовала вернуться ночью, одной, и…

Мнесарета смотрела на него холодно, без страха.

— Но потом, когда дело было сделано, ты начала подозревать, что она рассказала обо всем Рубеллию, тем более что юноша исчез. А он ничего не знал. Он, как и я, верил, что Дину убили из-за того, что она видела в лупанарии. Поэтому он и прятался. Он бежал от Флавия, не от тебя. И когда я принес его к тебе без сознания, ты отравила его, здесь, у меня на глазах, той самой припаркой, которую захотела приготовить собственноручно!

— Эта история