В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

— Ах, какие ужасные минуты ты, должно быть, пережила, когда обнаружила, что твое лекарство, о котором ты ничего не знала, нашли в доме Фуска! Старика убивали вовсе не успокоительные, украденные Апеллием! Но судьба порой играет злые шутки, и ты из-за махинаций своего помощника рисковала быть осужденной по ложной улике за настоящее преступление! К счастью, благородный Аврелий был тут как тут, готовый, как болван, тебя спасать! — в ярости воскликнул он, хватая ее за руки.

— Пусти, ты делаешь мне больно! — взвизгнула она, разъярившись. — Ничего из того, что ты сказал, неправда! Слова умирающей, пересказанные выжившим из ума стариком. У тебя нет никаких доказательств.

— Неужели? А префект вигилов уже предупрежден и обыскивает твой багаж в поисках яда, которым убили Фуска!

Аврелий уловил во взгляде женщины вспышку триумфа.

— А, ты уже от него избавилась, я вижу! Но не от этого! — воскликнул он, вскидывая чашу.

— Нет! — крикнула женщина, пытаясь ее выхватить. — Отдай!

— Ты совершила непростительную ошибку, пытаясь убить меня, Мнесарета. Удача щедро помогала тебе до сего момента. Но ты искушала ее слишком долго.

— Я не хотела твоей смерти. Я бы спокойно уехала, если бы ты не пришел сюда со своими обвинениями. Я поняла, что ты знаешь, как только ты переступил порог.

— Я знаю.

— Послушай, еще не поздно. Вигилы ничего не найдут на корабле, и я все равно уеду, потому что ты меня отпустишь, правда?

— Самонадеянна до конца! Думала, я до такой степени потерял из-за тебя голову? Нет, Мнесарета, стража уже идет тебя арестовывать.

— Но я должна ехать в Александрию! Должна!

— Неужели твое честолюбие было так велико, что заставило тебя помогать Флавию в его грязном преступлении? Бросить Дину на улице истекать кровью, убить Рубеллия на операционном столе?

— Нет! Ты не понимаешь! Это были три жизни, всего три, но скольких я могла бы спасти? Женщины и дети умирают каждый день, потому что лекари не умеют их лечить или потому что у них нет денег, чтобы заплатить! Всякие Демофонты калечат людей под безразличными взорами римского закона! Что значат три жизни, всего три жизни, в сравнении со всеми теми, что я могла бы вырвать у смерти?

Из глубины переулка донеслись размеренные шаги.

Аврелий взял чашу и протянул ей.

— Они идут.

— Александрия! Я хороший лекарь.

— Лучший в Риме. А теперь пей!

— Мои труды изучали бы в веках, — пробормотала она, поднося чашу к губам.

Топот шагов становился все ближе.

Жидкость на миг окрасила ее губы, словно помада.

— Подействует быстро, — заверила она, с трудом сглотнув.

Шаги гулко отдавались в переулке, все настойчивее.

Ясный взгляд Мнесареты уже был устремлен куда-то вдаль, за голую стену с кадуцеем.

Патриций успел подхватить ее, когда она пошатнулась.

— Держи меня крепче, Аврелий.

Мужчина заключил ее в объятия, тихо баюкая, пока не почувствовал, как расслабляются мышцы и покинутое тело, из которого жизнь утекала, словно из широкой раны, не обрушилось на него всей тяжестью смерти.

— Именем сената и народа Рима, откройте!

Аврелий поднял уже безжизненное тело и уложил его на ложе.

Дверь сотрясалась от яростных ударов.

На стене оставался кадуцей со змеем Эскулапа.

«Его я всегда ношу с собой».

Юноша быстро снял его со стены и вложил в пальцы Мнесареты.

Лишь после этого он подошел к двери и распахнул ее.

Восемь хорошо знакомых, черных как смоль лиц молча уставились на него.

Среди лиц нубийских носильщиков, черных как смоль, белел резкий профиль Кастора.

XXIV

Четвертый день до октябрьских Ид

Грек стоял в кабинете Аврелия, перед письменным столом.

Хозяин смотрел на него не слишком-то дружелюбно.

— Господин, рассуди сам! Как я мог явиться во дворец и просить у Мессалины отряд стражи без единого доказательства?

— Ты ослушался моих приказов, — прогремел патриций.

— И меня вот-вот арестуют!

— Не думаю, хозяин. Наша любимая императрица знает, что может рассчитывать на твою скромность. К тому же она не настолько глупа, чтобы делать подобное, когда твое завещание хранится у дев-весталок! Если ты таинственно исчезнешь, оно будет доставлено Клавдию.

Аврелий окинул своего секретаря взглядом, в котором смешались недоверие и восхищение.

Он знал, как трудно, даже для знатного патриция, приблизиться к жрицам Рима, а теперь…

Кастор вопросительно на него посмотрел.

— Ну, помнишь ту заварушку с Нумидией? Она ведь была весталкой, так сказать, девственницей, а? Нам пришлось отвалить немало сестерциев, чтобы замять тот скандальчик! Для тебя-то это, может, было просто приключением, а вот для нее… Такие вещи, знаешь ли, с удовольствием вспоминаются в уединении, особенно когда жреческий сан обязывает к строжайшему целомудрию. Юношей, готовых рисковать головой ради красивой женщины, сегодня немного.

— Нумидия! И она меня помнила?

— И твоего покорного слугу! — с удовлетворением уточнил Кастор.

— Кто бы мог подумать?

— Я, господин, — со скромностью, которой ему было не занимать, заявил грек.

Аврелий уже было хотел расспросить его об истории с завещанием, но вольноотпущенник, болтливый, его опередил.

— Кроме того, твой корабль прибыл в Музирис, на побережье Индии.

— Корабль с пряностями! Но прошло всего семь недель! — с недоверием воскликнул патриций. — Значит, та история с ветрами была правдой!

— Он долетел как молния, и сейчас на него грузят всякие чудеса! В начале декабря, когда ветер начнет дуть с суши, он отплывет в Окелис, в Аравии, и через несколько недель вернется в Александрию. Твои конкуренты позеленеют от злости. С таким грузом ты станешь сказочно богат.

Аврелий кивнул.

Новость о том, что его и без того огромное состояние еще больше возрастет, не могла не радовать, но этого было недостаточно, чтобы прогнать горький привкус во рту, который мучил его с тех пор, как он догадался об истине, стоявшей за этими преступлениями.

Однако, вспомнив о роли, которую грек сыграл, посоветовав ему это вложение, он благосклонно добавил:

— Ты заслуживаешь хорошей награды, Кастор!

Слуга кашлянул.

— Не просто награды, господин. Пятой части прибыли.

— Что-о-о?

— Именно столько полагается команде, согласно подписанному тобой договору!

— А ты тут при чем?

— Видишь ли, господин, я первым поверил в это предприятие. Очевидно, что я должен был чем-то рискнуть. Я ведь свободный человек, не так ли? Я