В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари
XXI
Ноны октября
— Флавий мертв, и ты легко можешь снять с себя вину, — объяснял Аврелий. — Теперь мы можем приписать ему и твой удар сикой.
— Нет. — Элеазар, стоя перед письменным столом, смотрел на него горящими глазами.
— Мордехая я могу понять. Он почти дожил до конца своих дней и хочет упокоиться на земле своих предков, — настаивал патриций. — Но ты? Ты молод, у тебя впереди будущее. Армии нужны храбрые воины, и неважно, какой они веры, из какой части империи родом. Весь мир теперь — один город: Рим! Зачем уезжать в страну, которой ты никогда не видел? Поколение за поколением твои предки жили здесь, а до этого — на востоке. Что ты знаешь об Иудее? Для тебя это чужая страна. Твоя родина здесь, в тени Капитолия!
«Я зря трачу слова», — подумал Аврелий, продолжая:
— Империя дает тебе свободу исповедовать свою веру, почитать бога, которого ты предпочитаешь. Несмотря ни на что, ты найдешь больше справедливости и терпимости в Городе, чем в твоем Израиле!
Элеазар покачал головой.
Когда он заговорил, в его голосе не было злобы:
— Иудеи никогда не станут римлянами, сенатор. Иберы, мавританцы, галлы — возможно. И даже бритты, и германцы, и все еще свободные народы, которым ваши орлы принесут свой «мир». Они, все они, будут наперебой стараться стать идеальными римлянами. Мы — нет. Мы хотим остаться иудеями. Оставьте себе Империю, Термы, вашу цивилизацию — нас это не интересует.
Еврей прервался и направился к выходу.
Затем на пороге он на миг помедлил и, обернувшись, быстро добавил:
— Знаешь, в чем истинная причина, почему я должен уехать? Мой народ никогда не смирится с вашим владычеством, а Рим не сможет стерпеть такого оскорбления. Через несколько лет — пять, десять, кто знает? — наши народы сойдутся в кровопролитной войне. Римляне будут сражаться за власть, евреи — за выживание.
Элеазар изучал Аврелия. Тот был из племени угнетателей.
Язычник, необрезанный.
Но, может быть, он поймет.
— В тот день, римлянин, я хочу быть на стороне побежденных, а не победителей!
Аврелий опустил руку, уже было поднявшуюся в привычном прощальном жесте.
Он резко выпрямился и ударил себя сжатым кулаком в левое плечо — так приветствовали воинов.
XXII
Восьмой день до октябрьских Ид
Кастор на следующий день был необычайно бдителен и деятелен. Нависшая угроза, казалось, пробудила его от вековой лени.
— Она здесь, господин, — мрачно объявил он, и по желчному тону Аврелий понял, что он имеет в виду Мнесарету.
Слуга удалился, насупленный и с показным подобострастием, предоставив хозяина во власть его опасной «соперницы».
— Аврелий, ты мне нужен! — объявила женщина, вбегая в комнату, взволнованная и счастливая.
«Наконец-то, — подумал патриций, — наконец-то она поняла!»
Пусть просит что угодно, он ей ни в чем не откажет!
— У меня чудесная новость! — с улыбкой продолжила Мнесарета.
— Ты в меня влюбилась! — рассмеялся Аврелий.
— Ах, перестань шутить, сенатор! Это Музей. Александрийский Музей приглашает меня прочесть цикл лекций!
— Поздравляю! — холодно ответил Аврелий, и глухая ярость закипала в нем. — Женщина в Музее — это высочайшая честь! — добавил он, надеясь, что его тон прозвучал достаточно радостно. — И когда ты уезжаешь?
— Вот для этого мне и нужна твоя помощь! Уже октябрь, и кораблей отходит мало. Я подумала, не найдется ли у тебя…
— О, конечно! — воскликнул он, и жгучее разочарование захлестнуло его. — Как раз через два дня отходит трирема. Это торговое судно, но на нем есть и отличные каюты. Я велю приготовить для тебя лучшую.
— Спасибо, сенатор, я знала, что могу на тебя рассчитывать! — в эйфории воскликнула женщина-лекарь. — Знаешь, с меня полностью сняли все обвинения! Брусок лекарства, найденный у Фуска, признали безвредным успокоительным на травах. Но я так тебе благодарна, Аврелий, за все, что ты сделал. Быть замешанной в преступлении, пусть и косвенно, уж точно не пошло бы на пользу моей профессиональной репутации.
— Тогда выпьем за твою карьеру! — предложил он, потянувшись к кувшину с вином, в котором определенно чувствовал нужду.
— Пей ты, дорогой, а я не могу. Сейчас это важно как никогда!
Аврелий залпом, почти с яростью, осушил чашу.
В проеме двери силуэт Мнесареты светло вырисовывался на фоне осеннего солнца, лившегося из перистиля.
Он лишь скользнул по ней взглядом: ему не терпелось, чтобы она ушла, чтобы запереться где-нибудь в темноте.
XXIII
Пятый день до октябрьских Ид
Кастор бродил по коридорам большого домуса, делая вид, что работает.
Равновесие понемногу восстанавливалось, и, если бы секира имперского правосудия их пощадила, вскоре этот дом снова стал бы идеальным местом для жизни. Мнесарета сама убралась с дороги, и вольноотпущенник уже принес в жертву Исиде горлицу в благодарность за ниспосланную милость, так что теперь оставалась лишь одна императрица, способная причинять вред.
Парис, успокоенный последними событиями, снова начал обращаться с Кастором с обычной надменностью. Союз, заключенный в темные времена, не выдержал испытания, едва миновала опасность.
Из кухни доносился фальшивый и радостный голос Ортензия, вновь колдовавшего над своими обожаемыми соусами.
Даже Фабеллий, наконец-то проснувшийся, участвовал во всеобщем ликовании, отпуская Поликсене дерзкие комплименты — наследие его не столь уж далекой юности. Поговаривали, что его взяла под опеку некая Эрофила.
Кастор решил, что настал момент вытряхнуть хозяина из оцепенения. Вовремя дать встряску господину входило в обязанности верного секретаря.
— У нее широкие бедра! — отчеканил он, избрав тактику лобовой атаки.
Взгляд Аврелия из-за письменного стола испепелил его.
«По крайней мере, он поднял голову», — подумал вольноотпущенник.
— И потом, она гречанка, а это дурная порода!
Аврелий, невозмутимый, отложил папирус и уставился на него.
«Почти дошел до точки, сейчас взорвется», — прикинул секретарь.
Но хозяин не раскрывал рта.
— Кстати, я должен вернуть тебе вот это, — сказал он, протягивая ему рукопись Овидия. — Мне она больше не нужна.
— Ты доволен! — прорычал Аврелий.
— Разве заметно? — с наивным видом спросил Кастор. — Что ж, да, признаюсь, я доволен!
— Она тебе никогда не нравилась!
— Признаю.
— Почему?
— Слишком хороша. Я не доверяю безупречным людям.
— Ты сказал, у нее широкие бедра.
— Не
