Нерасказанное - Ritter Ka
> МОНОГРАФИЯ. На Кубани Петлюра получил первый журналистский опыт. Написал статью "О состоянии народного образования и медицины в Полтавской губернии". Ее издал М. Грушевский в годовщине НТШ за 1902 г., а редактировал И. Франко.
ЭПИЛОГ. ОРУЖИЕ
(ВОЛОДЯ)
Белая Церковь.
Казармы Сечевых стрелков.
НОЧЬ 15.11 / 16.11
Ночь. Я уже больше ничего не вижу
Ничего не слышу, и я уже не я.
Кончился еще один день…
Вхожу в свой амбар. Перецепляюсь. Комнатка как большой шкаф. Бывший медпункт, ныне спальня главы Директории. Спирт и камфора. Ветхий пол, стул. Кровать, миску с водой.
Бросаю чемодан, расстегиваю свой маскарадный костюм железнодорожника.
Воздух горький, как от старого яда.
Кашляю, сажусь.
В голове шумит, как в разбитом улье: Гетман, война, свои против своих. Как избежать. Что делать?
Вхожу сюда, как пес в буду. Холод в костях. Тоска в брюхе. Сажусь на кровать. Хочу провалиться, хоть на несколько часов. Но я не могу.
Мнение сверлит: опасно. Всё не туда.
Симон не настоящий социалист.
Умеренный. Ситуативный. Он ближе к Гетману по духу.
Безыдейный приспособленец.
Ставит национальное выше социального.
А что такое нация?
Толчет то же, что Михновский.
Бред.
Примитив.
К нему идут все. Мусолят его имя. Без программы, без цели. Всё хаос.
Не революция. А церковь. Поклонение Симону.
Улыбаюсь. Некоторые думают, что женщина Петлюра. Так и говорят: "Вот сейчас она победит, и как улупит господ". Смешно. Потому что этот господин точно ничего не сделает.
Сжимаю голову руками. Тишина клокочет в ушах. Ночь за окном сырая, липкая, как болезнь.
Я лежу.
Простынь сырая, недосушена.
Одеяло тяжелое. Давит. Душит.
Коля.
Переворачиваюсь на другую сторону.
Не помогает.
Все тело живет собственной жизнью — пульсирует, ищет чего-нибудь.
Уснуть не выходит.
Под веками мигает.
Печка трещит, словно дышит.
> ПРИМЕЧАНИЕ. Некоторые регионы считали Петлюру женщиной. Этим спекулирует Булгаков в "Белой гварии". Также это у Винниченко.
ДЕНЬ 16.11
Столовая.
Стол из досок. На нем хлеб, каша, погнутые ложки. Симон и Евгений вместе.
На столе пистолет, жестянка правит за пепельницу.
Евгений что-то шепчет, Симон слушает, улыбается, кивает.
Подсовывает ему глазурованную миску. Добавляет кусок мяса. Беспокоится.
Как старший брат.
Я смотрю на это.
Во рту металл.
Каша дымится, но от запаха подкатывается тошнота. Соль кажется горькой. Желудок сжимается, как от удара.
Смотрю на этих двоих. Они вместе воевали. Прошли Арсенал. Брали Киев.
Эту связь не разрубишь.
Готовятся побеждать.
Во дворе Симон толкает ящик с патронами.
Краткое движение головой:
– С дороги.
Мне кажется, что под ногами хрустнула гордость.
Вечер. Позднее время как пересохшая резина. Я сам. Он у Коновальца.
НОЧЬ 16.11 / 17.11
Писать.
В комнате стола нет, иду в библиотеку.
Темно, холодно, окна заколочены фанерой.
Одна лампа – желтое пятно света посреди мрака.
Тишина в предвкушении боя.
Сажусь, протираю глаза.
Я пишу.
Слова сами лезут, бессмысленно, без контроля.
Строки дышат, словно живые.
Я вижу: все слова о нем.
О его плечах, голосе.
Рука не слушается.
Я смотрю на написанное.
Читаю – и не верю.
Это мое.
Я рву простыню.
Второй.
Третий.
Чернила размазываются пальцами, как кровь.
В коридоре смех.
Голос Симона. Затем Евгения.
Что-то грохочет, дальше шорох.
Стихает.
А я тут.
ДЕНЬ 17.11
Атаман весь в делах. С Евгением.
У них сращение: один говорит – другой все понимает.
Нерозлучники.
Я смотрю и улыбаюсь.
Пусть бегает, командует, играет своего героя.
все одно ж приповзе.
Симон в движении: орудие, приказы, люди.
Пишет десятки обращений, каждому городу по-своему.
Публичный почерк. Без крестов.
Говорит на их языке, будто знает, что они хотят слышать.
(* от авт. адаптация контента под целевую аудиторию).
Я это знаю. Отсчет пошел на часы.
НОЧЬ 17.11 / 18.11
Кто-то на радостях, занявших власть в городе, раскочегарил печку.
Жар, как летом.
Я стягиваю все. Полностью. Голый.
Все.
Зачиняюсь.
Гашу лампу.
Ключ под подушку.
Не хочу видеть никого.
Меня все мозолит, давит, раздражает.
Щеки колючие чешутся.
Даже простыня впивается в кожу.
Одеяло воняет чужим телом.
Выбросил ее на пол. И так дышать нечем.
Лежу не покрыт. Раскинулся.
Левая ладонь чешется. Сверху.
Невыносимо.
Но пройдет.
Хочу уснуть.
Не выходит.
Темнота дышит мне в спину.
Я лежу как камень.
Каждый нерв напряжен, но снаружи – тишина.
Он входит без звука. Воздух меняется.
Шинель трогает грудь, скользит по коже, оставляет тепло.
Я знаю это движение — короткое, точное, как шаг в бою.
Останавливается у головы.
Между нами несколько сантиметров.
Дышит медленно, уверенно.
От шерсти пахнет холодом и дымом.
Потом – металл по стеклу.
Раз.
Еще раз.
День.
Глухой, короткий звук прямо над головой. Легкий запах коньяка.
Ключом по бутылке.
Воздух стоит.
Мне не надо смотреть, я чувствую его.
Каждая моя мышца гудит, как струна.
Он наклоняется еще ниже.
Голос тихий, но в нем железо:
— Покидайся, спящая красавица.
(выдыхаю)
Утром будет сражение. Я слыхал.
А сейчас
Будет.
Они.
Всегда.
## #37. Масло
ПРОЛОГ. СОФИЯ
Зима 1900/1901, Полтава
1. ТОЙ ДЕНЬ
Улица в белых объятиях. Сухая манка летит прямо в глаза. Снег тает на шерстяном платье, на ушах, на носу. Скрипит полозьями на дороге, которые тянут за собой черные залысины на мостовой.
София Русова-Линдфорс кутается в пуховый платок, несет чемоданчик с бумагами.
Кучер предупреждал: не стоит идти через всю Полтаву пешком, но конь уперся, не трогается.
Вдруг. Полозы. Останавливается экипаж.
Спрыгивает парень: темное пальто, черные сапоги, варежки. Из-под шапки пепельная челка.
Голубые глаза. Красные щеки.
Улыбается во все зубы.
- Садитесь, госпожа Софья!
Она замирает:
— Божечки… да это тот же Симон! Семинарист, грызущий книги! И еще немного – карандаши.
Он легко кланяется.
Берет ее чемодан, открывает дверцу, подставляет руку — уверенно, как кавалер.
Она, немного растерянная, садится.
Снег падает гуще.
Лошадь трогается.
2. МОЯ МАШИНА
Софья смотрела на него со стороны.
Ветер выбивал пряди.
Плечи есть, движения легкие, точные.
Вожжи натянуты ровно, конь послушно уходит, колокольчики поют в такт.
Он наклоняется, чтобы прикрыть ее от ветра плечом.
Не оглядываясь, просто чувствует.
Спокойствие в его движениях.
Никакой застенчивости. Знает, куда следует. Внутренняя сила идет из него как дым.
София вздыхает. Лошадь выбивает копытами, Полтава плывет белым пятном.
— Вы, госпожа Софья, совсем не слушаете совета, — говорит он.
– А вы откуда знаете, что мне советовали? - удивляется Софья.
— В Полтаве новости разлетаются быстрее снега.
(улыбается)
— Вы же учите: все нужно узнать, все проверить.
Она возвращается к нему, в щеках румянец:
- Хитрый. Вы меня цитируете?
- Я вас уважаю, сударыня.
Пауза.
Полозы и конское дыхание.
Он:
— У меня есть просьба. В семинарии готовим концерт. Хотим, чтобы к нам пришел Лысенко.
Софья засмеялась.
- Он не ходит "по вызову".
Симон кивнул.
– Но вы его крестница.
София резко посерьезнила:
— Только если споете, как ангел. Иначе, как я его затащу в бурсацкий логов?
– Можете во мне не сомневаться. — ответил и пригладил челки.
Что-то в этом ребята есть.
София внимательно привела взгляд: молодое, ясное лицо, голубые глаза, губы, словно резные.
Ее вдруг окутывает тепло, не от меха.
– Вы невероятный, Симон.
— Просто учусь у вас.
Софья схватила себя: не хочет прощаться.
3. ОСТОРОЖ
Двор Русовой. Вечер.
Снег переливается блестками, как битое стекло.
За мошонкой группа семинаристов.
Впереди Симон. Он – Молния. Несет Звезду ("звезду").
Старый родитель кожух. Узкая талия, вышитый пояс. Красные кисти подпрыгивают в такт.
Фалды волны. Как платье.
Без шапки. Уши уже красные.
На голове венчик. Пистровые ленты, кораллы на шее. Щеки натертые свеклой, губы смазаны розовым воском.
Глаза-льдинки.
Обряд. Красота. Сила. Тайна.
Он ведет.
И группа. И песню.
“Щедрик, щедрик, щедривочка,
Прилетела ласточка…”
Голос хрусталем, звонкий, выделяется из хора.
Русова выходит на крыльцо. Слушает. Улыбается.
Ей не хочется возвращаться в дом.
Приглашает всех в дом.
Семинаристы
