Умница - Хелена Эклин

– Полбокала не повредит, – я планировала сцедить молоко и как-то передать его Луне, но позже вспомнила, что молокоотсос остался в «Коттедже». – Ты хотела рассказать что-то про Пита.

Эмми наполняет бокалы до краев, и мы усаживаемся за ее кухонный стол. Она отодвигает в сторону розовую пластиковую миску с молоком, в котором плавает соска-пустышка, и коробку хлопьев с единорогом на упаковке.

– Только не осуждай меня, ладно? – просит она.

Я могла бы напомнить ей, как легко она сама осуждала меня раньше – даже выгнала из чата ДНШМХ. Но пусть уже переходит к делу. Молча натягиваю на лицо улыбку.

– Я пойму, если после этого ты больше не захочешь со мной общаться, – говорит она.

Тревожно ерзаю на стуле.

– Продолжай.

Эмми плотнее кутается в кардиган и опускает взгляд на бокал с вином.

– Все случилось, когда у нас с Ником уже все рушилось. Я летела в пропасть. Понимаю, что это не оправдание.

Я осторожно встаю, стряхиваю с сиденья невидимые крошки и сажусь обратно. Мой голос остается ровным.

– Ты и Пит?

Она на секунду зажимает себе рот ладонью, будто пытается удержать слова, но все же признается:

– Пит поцеловал меня. То есть мы поцеловались.

Поразительно, как слабо это меня задевает. Ни боли, ни ярости – только легкий укол, не глубже занозы, цепляющей кожу.

– Когда?

– Сразу после того, как мы сводили девочек в «Коралловый риф».

Я вспоминаю тот день, Эмми с влажными кудрями, ее платье, напоминающее фруктовый лед.

– Значит, ты целовалась с ним у меня дома, – медленно говорю я. – Когда там были девочки. Невероятно.

Эмми ерзает на стуле.

– Они играли. А мы были наверху, в ванной.

Мой взгляд задерживается на коробке хлопьев. Она открыта, и хлопья скоро отсыреют, если их так оставить. Я сворачиваю верх пакета и закрываю коробку.

– Я ужасный человек, – говорит Эмми. – Знаю. И не буду искать себе оправданий.

– Зачем ты мне все это рассказываешь? Могла бы просто оставить в тайне.

– Ты имеешь право знать. Я собиралась рассказать раньше, но решила дать Питу шанс. Сказала ему, что если он не признается до Рождества, это сделаю я.

Я все еще пытаюсь осмыслить ее слова.

– А целовались вы… в моей ванной? Рядом с нашей спальней?

Эмми закрывает глаза и едва заметно кивает. Я подношу бокал к губам и делаю долгий глоток. Как это произошло? Он прижал ее к двери? Потом подхватил на руки, усадил на раковину и поцеловал, а она обвила его ногами? Неужели это и правда случилось в том самом месте, где я каждый вечер снимаю контактные линзы?

Наверное, он чувствовал особое удовольствие, когда проворачивал все это у нас дома. Лапал другую женщину там, где я каждое утро чищу зубы. Позволял чужим голым бедрам касаться той самой поверхности, на которой я режу фрукты для нашего ребенка. Хотел почувствовать тонкую грань между привычной жизнью и запретной.

Комната будто пошатнулась, и прошлое захлестнуло меня волной. Тот поход… Тогда мне впервые почудилось, что он может меня бросить. Я уже давно смирилась с тем, что это была гормональная паранойя. Пит уверял, что отсутствовал лишь сорок пять минут. А мне оставалось только ему верить. Но что, если его не было куда дольше? Кто мог это проверить?

Теперь же что-то всколыхнулось, зашевелилось, и воспоминания начали складываться в иную картину. Память, как вспышка света, выхватила забытые детали. Я ясно помню то утро: тогда я прильнула к его шее, вдохнула запах его волос и уловила что-то странное – они пахли подгоревшими тостами, хотя накануне мы не разжигали костра. А чуть позже я встретила в начале тропы молодую женщину. С той поры я о ней даже не вспоминала. Но теперь вижу ее отчетливо, как будто мой мозг бережно хранил ее образ на случай, если правда все же всплывет. У нее были ухоженное лицо и полноватая фигура, а волосы пепельного оттенка она собрала в хвост. На ней были клетчатые пижамные брюки и футболка с надписью «Университет Санта-Крус». Я не спрашивала, как прошла ее ночь, но она сама вдруг сообщила, что накануне легла спать «очень рано», и я еще подумала: зачем она мне это рассказывает? Я ведь совершенно посторонний человек.

– И проснулась с первыми лучами солнца, – продолжила она. – Видела рассвет. Такая красота, с ума сойти можно.

Потом из леса появился Пит, нагруженный до отказа: он тащил кулер, спальники, палатку. Мы тут же занялись делом – принялись запихивать все это богатство в багажник нашего «Приуса» – увлекательное занятие, не хуже тетриса. Пит даже не взглянул на эту женщину. Но я уловила запах чужого костра на его волосах.

Почему сейчас, спустя столько лет, я помню это так отчетливо? Наверное, уже тогда я что-то заподозрила, но слишком глубоко запрятала сомнения. Не хотела знать правду.

Я сжимаю бокал, даже не заметив, что опустошила его до последней капли. Тогда я была беременна Стеллой. Он изменял мне всю ее жизнь. А знает ли она об этом? Она ведь такая чуткая, такая внимательная к мелочам. Может, Стелла, как и я, одновременно знает и не знает. Возможно, жизнь с таким противоречием для нее оказалась невыносимой. Когда я читала об одержимости, я узнала о так называемых душевных ранах, которые делают человека уязвимым и облегчают духу доступ в тело. Предательство Пита могло стать той самой трещиной, через которую в Стеллу проникло что-то чужое, темное, зловещее.

– Ты его сейчас раздавишь, – предупреждает Эмми, аккуратно убирая мои пальцы с бокала. Рука болит – старая рана, видимо, снова открылась. – Дыши глубже, милая, – она поглаживает мою руку поверх повязки. – Что случилось?

– Это долгая история, – отвечаю я.

– Я принесу тебе воды.

Теперь все кажется ясным как белый день. Телефон – всегда при нем. Велосипедные прогулки по вечерам. Постоянные командировки, даже по выходным. Но он всегда был таким заботливым, таким внимательным: массаж ног, чай по-калифорнийски… Как я могла заподозрить неладное? Мне и в голову не приходило ему не доверять. Только один раз мне в душу закрались сомнения. Это было на Рождество, когда я заметила, что Киа знает о нашей жизни слишком много.

– Мне очень жаль, – говорит Эмми. – Даже не знаю, простишь ли ты меня.

Она поступила плохо, но в ее голосе столько искренности.

– Твоим наказанием будет пожизненное общение с Ником, вам ведь вместе детей воспитывать, – говорю я.

Эмми смеется.

– Мне жаль, что Пит тоже оказался сволочью. Но, знаешь, хоть не так обидно, все-таки я не одна в этом болоте. Что мне для тебя сделать? Чем помочь?

«Ничем», – думаю я. Именно поэтому этот вопрос так легко задать. Он так мало значит. Но тут я думаю: подождите-ка… а ведь я могу попросить помощи. Впервые в жизни. Бланка считала, что не имеет права на такое, потому что я точно откажу. Но я бы ей помогла. А Эмми, возможно, поможет мне.

– Вообще-то, – начинаю я, осторожно подбирая слова, – я бы попросила у тебя что-нибудь из одежды. И мне нужно где-то переночевать.

– Оставайся на сколько нужно, – отвечает Эмми. – Ник забрал детей до конца каникул.

– А молокоотсос у тебя не завалялся?

– Видела его недавно, когда доставала рождественские украшения, – отвечает Эмми. – Понятия не имею, зачем я его вообще оставила. Наверное, думала, что заведу с этим придурком третьего ребенка. Хорошо, что обошлось. – Внезапно ее лицо меняется: рот перекашивается, на глаза наворачиваются слезы. Эмми прикрывает лицо рукой.

Я замолкаю, не зная, как поступить. Мы с ней не настолько близки, чтобы я могла ее обнять. А она, наверное, и так по горло сыта вопросами, все ли с ней в порядке. И тут мне приходит в голову одна мысль.

– С тобой что-то не так, – говорю я.

Она смотрит на меня – глаза красные, влажные, полные удивления.

– Что?

– Вот что должны говорить люди. «Ты в порядке?» – это неправильный вопрос. Лучше сказать: «С тобой что-то не так. Я это вижу и признаю».

На ее лице медленно появляется слабая улыбка.

– С тобой тоже что-то не так, Шарлотта.