Кульбиты - Валери Тонг Куонг

Он пишет Норе:

– Ты права. Не будем спешить.

На нем одежды мудреца, но сам он, Джона, – воплощенный хаос.

Тот самый день

Лени

Болезненный спазм застал ее врасплох: кровь появилась, когда она надевала купальник, в котором собиралась выступать. Заполнила пространство между бедрами, струйкой сбежала по правой ноге, прочертив на коже лишнюю венку. Лени растеряна: она ожидала месячных лишь через несколько дней. Накануне она почувствовала знакомую подавленность, но списала все на обстановку в доме – на необычную взвинченность матери, на замечания отца, вызывающие глухое раздражение, на копившуюся уже несколько месяцев в ней самой распирающую вязкую злость, на тяжелое небо, неутихающий ветер, ворчание вселенной.

Лени встала, чтобы оценить ущерб и привести себя в порядок. Кровь все еще текла. Широкий ручей – коричневый, красный, розовый – исчезал в сливе душа. Она вспомнила, чему ее учил Джона: любая неприятность – еще одна возможность убедиться, что справиться можно с чем угодно. А если что-то не в твоей власти, тогда иди ему навстречу, откройся, растворись в нем, позволь себя поглотить. Отличный совет, вот только купальник испорчен, придется тренироваться в спортивном костюме.

Чувствуя легкую дурноту, она выглядывает из раздевалки. Мама сидит у стола Джоны в большом кресле из потертой кожи, голова опущена, глаза закрыты. Необъяснимая тревога внезапно захлестывает Лени. Она кричит:

– Мама!

Нора вздрагивает, и странные картины, возникшие в воображении ее дочери, исчезают.

– Лени, что случилось? Я не глухая!

Какие бы ни были у ее матери проблемы – а Лени точно знает, в чем их причина: жить с отцом стало невыносимо, затянувшийся эксперимент давно пора сворачивать, три года невероятных усилий, три года упрямства и отвратительного настроения, которое он холит и лелеет, как редкое растение, отказываясь признавать очевидное, хотя рано или поздно ему все равно придется или изменить свое решение, или уйти от них, – так вот, несмотря на любые проблемы, ее мать продолжает делать все, что от нее требуется. Нора для Лени – это источник, опора, убежище. Но она еще и женщина, которой скоро исполнится пятьдесят лет… Однако трещина, идущая через весь земной шар, коснется и ее. Она дарит свою любовь, не замечая пропасти, в которую соскальзывает и ее дочь, и другие дети.

Лени давно не надеется, что родители заметят опасность – и, следовательно, когда-нибудь поймут ее выбор. Она довольствуется молчаливой поддержкой Норы и старается не сердить отца разговорами о будущем. Осознав масштаб проблемы, в первые несколько лет Лени пыталась поделиться своими страхами с родителями: она понимала, что еще слишком мала, чтобы уложить в голове всю информацию, понять цели политиков, способы и средства, которые они используют. Но родители уклонялись от разговора. Уверяли, что решение будет найдено, – все эти пустые фразы, Боже, даже в тринадцать лет все понимают, какая это чушь. Родители ловко меняли тему, начинали обсуждать ее учебу, профессию, которая могла бы ей подойти, выбирали, куда поехать в отпуск. Они продолжали жить, как будто ничего или почти ничего не поменялось. Прошло три-четыре года, международных конфликтов становилось все больше: экономических, военных… Климат становился непредсказуемым, в его механизме что-то сломалось, льды таяли, ураганы бушевали, вулканы просыпались, трещины углублялись, землетрясения и наводнения уничтожали города, леса горели, каждую неделю – новая катастрофа, каждую неделю – новый конфликт, жуткие кадры, чудовищные цифры, мертвые тела, люди, утонувшие в море, задохнувшиеся от жары, замерзшие насмерть, погибшие от загрязнения окружающей среды, отравленные, истощенные, обезвоженные, уничтоженные пулями и бомбами… Каждую неделю страданий, бедности, болезней, насилия, безумия становилось все больше – но все это происходило далеко от их дома. Лени говорила о разрушениях, о необратимых последствиях, а родители вздыхали: «О, Лени. Все в порядке. Столько людей над этим работает. Да, климат слетел с катушек, но выход обязательно будет найден. Лени, плохие новости повышают рейтинги, а хорошие дохода не приносят – это один из принципов журналистики. Послушай, планета страдает, это правда, но все не так ужасно, как кажется».

Каждый вечер в новостях показывали какие-нибудь катастрофы и политиков, которые ловко обходили неудобные вопросы, и они привыкли. Полные благих намерений, они даже сортировали мусор, устанавливали системы для сбора дождевой воды, использовали фильтры для воды. Но по большому счету им было все равно. Они жили, наслаждались, строили планы, и волновало их только одно: поспевает ли медицина за исследованиями по увеличению продолжительности жизни.

Их встроенная программа не учитывала возможности всемирного коллапса, а если и учитывала, то в такой далекой перспективе, что они к тому времени забудут собственное имя. После них хоть потоп. Та же встроенная программа, вероятно, не позволяла им увидеть серьезную угрозу, которая нависла над будущим их дочери. Они продолжали смотреть на Лени любящим взглядом и сочувственно улыбаться: неравнодушная молодежь, это так прекрасно!

Да вы издеваетесь…

Лени чувствует грусть и отчаяние, когда думает обо всем этом. Перед глазами у ее родителей то же, что и у нее, но видят они совершенно другое. Они динозавры двадцать первого века, близится вымирание, человечество вот-вот исчезнет с лица земли, а они по-прежнему начинают фразы с этого: «В моем возрасте ты поймешь…» или «Вот когда у тебя будут дети…» И даже хуже: «Поймешь, когда сама начнешь оплачивать счета». Это навязчивая идея ее отца: дочь должна «хорошо зарабатывать», «найти свое убежище», он только об этом и говорит, целый день может мусолить метафору о финансовой подушке. Можно подумать, деньги защитят ее от катастрофы. Да, она будет платить по счетам, как и все ее поколение. И даже малыши, те, кто сегодня только появился на свет, уже обречены – они будут платить с процентами. Она не знает, сколько времени у нее осталось, и даже если проживет она долго, неизвестно, какой будет эта жизнь.

Она не станет тратить все силы на учебу, получая знания, которые устареют еще до того, как она закончит учиться. Или на получение профессии, которая либо исчезнет раньше, чем она отправит свое первое резюме, либо людей из нее вытеснит искусственный интеллект. Она будет довольствоваться тем, что предложит ей жизнь; возьмет все, до чего сможет дотянуться, постарается избежать тьмы, если уж не избежать гибели, будет двигаться все быстрее, становиться сильнее. Весь ее план сводится к одному слову – тамблинг. На площадке и в воздухе, на эти восемь или десять секунд, она попадает в другую реальность, испытывает экстаз, достигает вершин блаженства, все остальное исчезает, даже конец света, – вырваться на десять секунд из земного притяжения, коснуться пола, и снова и снова взлетать туда, где ничто и никто до нее не доберется, и пусть отец думает что хочет. А видит он только это – выступление длиной всего десять секунд; можно подумать, чем оно короче, тем менее благороден спорт, – и он ранит ее: дни, месяцы тренировок ради ничтожных десяти секунд, насмехается он, худшая инвестиция в его жизни! Он предупреждает ее: задумайся, дорогая, ты отдаешь все, что у тебя есть, свои лучшие годы, но что останется тебе? Ничего, кроме, может быть, болей в связках и суставов, изношенных раньше времени.

Он знает, что такое боль, – Лени это видит. Она помнит времена, когда они были счастливы, когда она была всем для него, а он – всем для нее, когда он ножом писал ее имя на тостах с джемом, когда крутил ее в воздухе, на вытянутых руках, и они валились на пол как пьяные; отец так гордился ее первыми соревнованиями – тогда он еще говорил «тамблинг», а теперь называет это «уроками гимнастики», как будто это какой-то кружок в местном клубе. Он страдает, она это видит, между