Нерасказанное - Ritter Ka

> МОНОГРАФИЯ.

1916 г. С. Петлюра имел ранг капитана (офицер среднего ранга).

После Лютн. револ. в марте 1917 г. он равнялся полковнику. Сам себя он полковником русской армии не называл.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Кроме помощи армии, с 1915 г. С. Петлюра волонтером помогал беженцам с территорий боевых действий.

II. ПЕРЕД БОГОМ

Минск, 1914 (или 1915).

Масло 29

Оля и была отдельно. В Минске. Там штаб Западного фронта. В Москве Олюньца оставаться категорически отказалась, а ехать в Киев было не к кому.

Однажды – венчание. Без поцелуев. Без объятий. Без свидетелей. Церковь вмерзла в землю. Пахло старым воском и сыростью. Симон был в шинели, не снимал перчаток. Оля - с первыми седыми волосами, а ей еще тридцати нет. Рядом. Без слов.

Обручальные кольца серебряные. Фамильные из Полтавы. Старинные, баба говорили: еще с мазепинских времен. На внутренней стороне язвительное чернение, как сажа в лампаде. Симон носил их в мешочке на груди: боялся потерять.

Когда-то между ними все было.

Как в другой жизни.

Сделали ребенка. Жили без украшений. Как должно быть.

В церкви, между кадилом и воском, он думал только об одном:

Разденет. Коснется. Войдет.

Впьется пальцами в бедра, в талию, обнимет, лбом прислонится ко лбу.

Втянет запах – теплый, молочный, человеческий.

Толчки к забвению. До последней капли.

Когда-то пугался, потому что могла забеременеть.

А теперь она бесплодна, а он чист. Перед Богом. В нем. Полностью.

Мана.

Еще до "Аминь" он знал: не сможет.

Йобана война.

Жрешь, суко, даже то, что не родится.

Вечером – задрипанный номер в городке. Окно треснувшее, кровать вогнутая. Она разулась. Легла.

Он тоже. Головой к ее груди.

Она не отреагировала сразу. А потом механически, как и днем, когда выводила фамилии в формулярах, провела пальцами по его пепельим волосам. Однажды.

Он уснул.

Война пожирает семена.

Война пожирает семью.

> МОНОГРАФИЯ. Точная дата заключения брака С. и О. Петлюра не известна, кон. 1914 или нач.1915. Симон был мобилизован под настоящей фамилией, легализовался и сразу женился. Дочь была переоформлена по фамилии отца.

III. СВОЙ

В тот день ехал сам. Поле серо-желтое, липкое. Двигатель питал, фары погасли, все на усталости.

Увидел тело. Молодое. Еще живет. Шевеется. Форму австрийскую. Лицо почти мальчишеское.

Остановился. Вышел из автомобиля. Сапоги всосали трясину. Подошел. Сел на корточки.

— Воды… паночку… хоть глоток…

По-украински. Мягко. Застенчиво. Больно.

В голове – удар.

Июль. Его газета. Его статья. "Продажные галичане". Его компромисс с совестью. Стыд. Не отмыть.

Парень истекал кровью с живота. Глаза еще держались. Руки – тонкие.

– Жить будешь, – сказал Симон. И сам не поверил.

Поднял его. Медленно. Болела спина. Болели колени. Открыл дверцу. Полож. Накрыл шинелью.

Машина не заводилась. С третьего раза — рвануло.

Уехал. Молча. Молился – не словами. Дыхание. Шепотом пальцев по рулю.

И думал только одно: не враг. Этот парень — я сам, если бы все было иначе.

Кровь все равно течет. Просто с другой стороны. И зуб болит, тот, щербаный.

******

Странная война.

Симон не видел громких парадов и аплодисментов победителям.

Он попал на бесконечно сыпавшийся фронт.

Никакой победы.

Россия проигрывала.

Выдумала термин: стратегическое отступление.

Как это, Симон не знал.

Надо было учиться жить без надежды, без карты выхода.

Принимать что смысла может и не быть. Только долг.

День — как бинт, которым затягиваешь рану, зная, что не залечишь.

Может быть, нужно просто выстоять. Дождись.

Еще немного.

Удержись.

> МОНОГРАФИЯ. Было 2 основных фронта I-ой мировой. Западный во Франции, Бельгии и т.д. И Восточный в России. Но Россия делила фронты по отношению к себе. Симон был на Восточном фронте, в части которого определила Западный: Варшава, Минск, Лодзь. Отправили, потому что знал польский.

IV. БЕЛЫЕ ПЕРЧАТКИ

Луцк, февраль 1917г.

Здание староства глушило звуки, словно закутанное в песок — шаги едва проскальзывали, теряясь в толще. За окном таял снег. Симон стоял в своей потертой шинели без погон. В руках список и еще один мелко списанный бланк. Его задача: добиться лекарства и перевязок для раненых.

– Расчистить вход! Генерал! – крикнули с улицы.

Дверь распахнулась, и он вошел. Высокое. Состоянный. Идеален. Сапоги как лак. Особенно Симону впали в глаза белые кожаные перчатки. Павел Скоропадский. Нос себя не как человек, а как фигура.

Они встретились глазами. С первого взгляда узнали.

- В прошлый раз был полковник. А сейчас генерал. Хорошо идете. Без остановок, – бросил Симон резко. — Потомок гетманов в волынской грязи. Я вас уже пол года как ищу. Ротмистры ваши дубовые.

— Простите, но в отличие от вас, я воюю.

— Воевать можно не только оружием.

— Господин Петлюра, оставьте ваш дешевый фарс. Прежде всего должен быть порядок. Ordnung muss sein. Я был в Прибалтике. А вы тут, на Западном.

— И именно поэтому мы имеем горы тел и мертвые глаза. Ибо вы о порядке. А не о человеке.

— Мы же с вами встречались раньше, — нагадав Скоропадський, ледь усміхнувшись. — Помнится, тогда тоже сыпали эти фразы для бедных. Вы не меняетесь.

– Вы тоже. И тогда, и сейчас — ни слова на украинском.

— Моя семья служила Империи. Украинский, простите, не был… необходим.

— А меня за украинский выгнали из семинарии. Un billet de loup (волчий билет). Вот что дала мне империя. Оберните ваш светлейший взгляд сюда…

Симон представил ему список. Жест был почти пощечиной.

– Это ваши… холопы. Полошки, Лубны, Чутово. Один из них гниет в погребе. Его дед возил вам овес. Помните?

Скоропадский молча просмотрел бланк. Глаза немного смягчились.

— Знакомая фамилия. Да.

- Нет бинтов. Нет морфина. Ничего. Он молится, чтобы умереть. Как и все остальные. А вы здесь. В теплом мундире. В лампасах.

Скоропадский глянул — сухо, почти со скукой.

— Я отдам приказ. Перевязки. Хинин. Морфин. К завтрашнему утру.

- И солдата дадите? Или сами присмотрите, чтобы что-то не растворилось?

— Не беспокойтесь. У меня даже украденное возвращают с накладной.

— А вы с них шкуру соберете? Зря вы смеетесь, генерал. Царизм дышит на ладан. Еще несколько дней – и все покатится.

Скоропадский взглянул с тем пренебрежительным равнодушием, которое идет с кровью: династии Романовых — триста лет, и еще столько же простоит.

– Увидите, – сказал Симон тихо. - Очень скоро.

— Вы опасны, господин Петлюра. Опасны своей уверенностью. В этом — беда фанатиков.

Симон посмотрел на него в пол глаза. Медленно. С той же осанкой, с которой парижанин взглянул бы на мокрую обувь слуги:

— Знаете, чем вы опасны, генерал? Vous это un nerf brûlé. (Вы обгоревший нерв.) В этом — вся старая империя.

— А вы — мыльная пена. Взлетели — и через минуту от вас только пятно на асфальте.

– Возможно. Но меня ждет трибуна. Минск. А дальше – Киев. А вас еще увидим.

Скоропадский резко обернулся:

— Здесь командую я!

….И всё-таки жаль, что мы