Нерасказанное - Ritter Ka
Движения быстрые.
Уверены.
Сверлит меня своими льдинами:
— Ты сказал ему, чье это было письмо, Володя?
Я сжал зубы.
Скрывать нечего.
Он совсем рядом. Я уже слышу его кожей из-под рубашки.
– А твоя Оля тебя хочет? Сосет твои грязные пальцы? Что же ты, такой верующий, с ней не обвенчался? Чего боишься?
— Я с ней, потому что хочу, и у меня есть ребенок. А ты с текстом. И с х*ем. Больше не с кем.
Тут я начал нести дурака:
— Так почему ты до сих пор в моих книгах?
Симон не унимался:
- Ты не можешь жить, когда не пишешь. А пишешь только пока я в тебе.
Я и мёртвые дети.
Больше у тебя нечем вдохновляться.
Детей не будет.
Остался я.
Другого материала у тебя нет.
Мы молчали.
Симон вытер руки от чернил губкой.
Наклонился ко мне. На ухо.
– Я читал и вторую часть. О любви на продажу. Ты знаешь, как выглядит аборт вблизи? Как кровь, последующая после тебя? Ты думаешь, что твои деньги того стоят?
Я ничего не сказал.
– Свобода – не когда ты можешь. Свобода – когда тебе не нужно, – сказал Симон.
Симон молчит.
Только смотрит. Трудно.
По мне.
На мой пояс.
Снимает очки.
Зрачки крапинками.
Прыжком садится сверху ящика.
Напротив меня.
Его пряжка.
На уровне глаз.
Коленки.
Сапог по моему плечу.
Левым.
Да, это так.
Взгляд.
Сверху.
Платье моего пальто теперь обозначено. Грязи. От него.
Я уже не выдерживаю.
Расстегиваю пояс.
Рука.
Двигаюсь.
Слова выстреливают из меня.
Неконтролируемо.
Без упину.
– Ты сидишь во мне, как слизь в легких. Как волосы между зубов.
Я открываю книгу, там ты.
Толкаю в женщину, ты во мне.
Мои грязные пальцы – твой запах.
Я не живу. Я тебя ношу.
Без тебя я пустая обертка.
А ты?
Без меня.
Есть ребенок.
Есть женщина,
И даже чертову эту печатную Украину.
Все.
Кроме меня.
Симон не перебивает.
Смотрит.
По мне.
С руки.
Криво улыбается.
Кровь на губе.
Проступает. Свежая капля.
Кивает.
раз,
раз,
раз
в такт моим движениям.
Мне кажется, что он управляет мной.
С этого ящика.
Все.
Выдыхаю.
Саймон усмехнулся.
— Даже карандашом тыкать не пришлось.
Я не ответил. Улыбнулся. Едва.
Прыгает вниз.
Ставь между моих колен.
Смотрит на меня мокрым сверху.
Давится смехом.
Аж глаза влажные.
Оценка количества.
– Три пьесы, – сказал. — Может, еще что-нибудь. Не зря рвал границы.
Лезет в карман. По-хозяйски.
- Держи. Вытирай свой материал.
На пару лет хватит. Чтобы не умерла украинская литература.
Даже глаза не отвел.
Я плюнул словами:
— Ты меня терпишь, потому что я от Харлампиевича. А бухгалтер никогда не режет то, что дает деньги.
Потом развернулся и ушел. Не оглядываясь.
Но запах остался.
Клей. Краска. Страх.
И немного Симона.
ПРИМЕЧАНИЕ. В тех числах В.Винниченко действительно был в Москве два дня. Цель визита неизвестна.
V. ЭПИЛОГ: МИНСК
(Саймон)
Когда он вышел из редакции, воняло снегом. И еще Володею.
Парфюм был резкий, холодный, дорогой.
Симон запомнил. Этот запах лип к пальто, к коже.
Дома было темно.
Оля спала прямо в одежде, не разувшись, с Лесей на груди.
Собралась в сторону, потому что кололо в животе. Так меньше.
Держала ребенка как дым — глухо, яростно.
В хате было холодно. Стенка сирела, и из окна тянуло. Ребенок кашлял по ночам, лекарство кончилось. Пальто было теплее одеяла.
Он свалился рядом. Просто так. Обувь. В пальто. Леся во сне сжала его пальцы своей ладошкой. Он почувствовал жар. Настоящий. Оля слегка шевельнулась и замерла.
– Обвенчаемся, – сказал. Уезжаю. А если не вернусь, чтобы она не была ничейной.
Оля слегка шевельнулась - и, не открывая глаз, пробормотала:
— Снова тот pierdolony получил?..
В тридцать шесть его жизнь снова перевернулась. Прямо в комнате, где сиреет стена.
Смешно, но каждый раз менялся он только после Володи.
---
Статья расползлась по передовице. Ценой совести Симон спас редакцию: она продержалась до 1917 года. Но остаться он не смог. Как не мог и не беспокоиться об Оле с Лесей.
Война.
Для мужчины – одна работа.
Записался в Комитет помощи армии.
Западный фронт. Варшава-Вольно-Минск.
Не стреляйте. Возить одеяла, хлеб, лекарство.
С его зрением в стрелке не участвовали, но участие принципиально.
Верил: Антанта выигрывает.
А тогда и у нас будет шанс.
Чтобы иметь право говорить об Украине, нужно быть там. С самого начала.
На фронте он впервые сел за руль.
Автомобили стали обычным транспортом. И он научился. Сам. Потому что нужно было.
И в первый раз форма.
Без погон.
Но не одолжен.
Мой собственный.
***
Собирались. На поезд. В Минск.
Леся спрашивала, можно ли взять киску.
Ту, блохастую, спящую на тряпке у плиты.
Он смотрел на нее и вдруг подумал:
а будет ли она когда-нибудь в Полтаве? Дома?
Кивнул.
Леся схватила кошку.
И все поняла.
## #12. Генерал
I. ВРАГ
осень 1914 г. – весна 1917 г.
Первая мировая
Саймон 35-37
Западный фронт. Грязь, обмороженные пальцы, запах сгоревшего пота и мочи. Здесь не стреляли — считали. Сколько бинтов, мертвых, уцелевших, и на сколько хватит морфина.
Уполномочен союзу земств России.
Земгусар.
Помощник армии.
Его оружие – записная книжка и бумаги.
Над ними смеялись. Но те, кто выносил кишки из-под шинели, молчали. Героика ничего не значит, когда воняет разложенным.
Иногда важно количество не убитых врагов, а спасенных своих.
Симон вгрызался в работу.
Писал. Нет статьи. Рапорты, списки, проклятия. Договаривался с откормленными штабными, искал щели в приказах, обманывал, махал. Не ради правды — ради перевязки.
Научился играть роли автоматически: правильно нажимать, сколько раз звонить, кому нажаловаться, кому пригрозить, как выложить фамилию на стол. Шантаж, слеза, идея, старый знакомый – все шло в ход.
Его боялись. Потому что не звал друзей, не пил, не пил. Держал все сам. Тупо. Молча.
Иногда говорил. Когда уж молчать было невыносимо.
Не звал к героизму.
Говорил просто. О хлебе. О тишине. О том, что нужно выстоять еще сутки.
Его слушали. Не за стиль. Присутствие.
Следовали за ним.
Без митингов. Без приказов.
Он это чувствовал. И принимал.
Симон нашел общий язык с солдатами. Понял их боли и мечты. Стал своим.
Спал ночью, иногда сидя.
Тело не хотело покоя, только разрядки. Но не мог.
Пробовал.
Не получалось.
Сам себя, как другие, тоже не прикасался. От этого легче не становилось. А значит, не нужно.
Ходил в чем придется. Только ради выступлений одевал кожанку. А для себя и старая шинель подойдет.
В снах он видел бинты, сетки кишок, черную резину, шинели, теплый металл ложки, которую парень хватает перед смертью.
Снились руки Олины. Не грудь. Не губы. Руки – обветренные, потрескавшиеся, влажные пальцы.
Руководил сам. Старый Форд Т. Глухой. Ехал, слушая, как дрожит под ногами панель. Иногда останавливался. Рвота, потому что трясло.
Бывало и такое, что служил священником. Хоть не доучился, но умел. Исповедовал перед смертью. Стиха, без жестов. Болело.
Карьерный рост…
Симон и сумел. Вырос в "карьере".
С середины войны, 1916 г. пошел на повышение: стал главным представителем по снабжению всего Западного фронта. Пересекался с Деникиным.
Даже на международный уровень вышел. С волынских окопов.
Красный Крест.
Согласился. Потому что знал языки.
И умел сыграть роль, чтобы выслушали. Французская пошла в ход. Английский шлифовал. Часто повторял: "Только с Антантой".
Имел доступ ко всему, что спасает и убивает: бинты, шинели, чай, сахар, спирт, морфий.
Лишь со временем заметил: руки перестали пахнуть телом только химией.
> ПРИМЕЧАНИЕ. Земгусаров и
