Умница - Хелена Эклин

– Зачем ты толкнула маму Зака? – спросила она.

– Я ее не толкала. Просто выставила руку, чтобы она не нарушала мое личное пространство, – ответила я. На душе стало тяжело. Я ведь и правда хотела, чтобы Шери отошла, ничего больше… неужели я действительно ее толкнула?

Мы вернулись домой, и Стелла сразу поднялась к себе в комнату. А я остановилась у раковины и откусила кусочек рисового хлебца. Терять такую подругу, как Шери, мне совсем не хотелось. Мы переписывались каждый день, обменивались советами по воспитанию детей и подшучивали над чатом ДНШМХ (расшифровывалось это название как «Друзья начальной школы Масвелл-Хилл»), в котором амбициозные и успешные родители – всякие там режиссеры и художники-постановщики из Вест-Энда – соревновались в своих предложениях по помощи школе.

Шери была единственной мамой, с которой у нас появились свои, только нам одним понятные шутки. Как-то раз, когда она сильно распереживалась за Зака, ее муж Бенджамин сказал: «Ты о себе-то не забывай – сделай прическу, приведи брови в порядок». С тех пор так и повелось: когда одна из нас переживала трудный период, другая шутила: «Может, пора к бровисту?» Вот только теперь одной юморной эсэмэской не обойтись. Мне придется извиниться по-настоящему, даже если все правда вышло случайно.

И, наверное, нужно быть поактивнее в этом ДНШМХ, рассудила я. Если поближе познакомлюсь с родителями других детей, возможно, Стелле будет проще социализироваться в классе. В ближайшее воскресенье как раз намечалось первое «собрание» в этом учебном году – посиделки с просекко и пиццей у Эмми дома. Надеюсь, она уже забыла про инцидент с птицей.

Уже завтра, в четверг, Стелла пойдет в четвертый класс. Хорошо хоть, в этот раз учебный год начнется с короткой недели. Вот только нельзя отпускать Стеллу в школу с такой нелепой прической. Я поднялась к ней в комнату.

– Давай подровняем волосы, доченька.

К моему изумлению, она спокойно дала мне себя расчесать и подстричь, но я не чувствовала радости от того, что Стелла в кои-то веки позволила к себе прикоснуться. Меня кое-что насторожило. Я чувствовала едва уловимый незнакомый запах, как будто ее одежду постирали другим порошком, хотя стирала лично я. Она пахла, как чужой ребенок.

Сейчас

7

– Вы как будто даже немного разочарованы тем, что у Стеллы не включился «режим паники», – замечает доктор Бофор.

Я потрясенно смотрю на нее.

– Впасть в такую истерику – все равно что получить разряд тока прямо в мозг, – тщательно подбирая слова, объясняю я.

Она морщится.

– Знаете, что меня особенно поразило в вашем рассказе…

– Это не просто «рассказ», это правда от начала и до конца, – возражаю я. На языке – противный, горький привкус утреннего коктейля из куркумы, имбиря и моркови, который я с трудом в себя влила вместо завтрака. Его принесли на подносе прямо мне в комнату, как и веганскую фриттату из нута, которую я сперва сфотографировала, а потом завернула в туалетную бумагу и спрятала в мусорное ведро в ванной. Наверняка они следят за тем, что я ем. Я отправила фото Питу с сообщением: «Выспалась, позавтракала вкусной фриттатой и соком». Он ответил: «У девчонок все хорошо». Я спросила, можно ли созвониться со Стеллой по видео, но ответа не последовало. Стараюсь не поддаваться панике. Пит, без сомнения, любит ее. А значит, с ним она в безопасности. Сейчас моя главная задача – выбраться отсюда, а для этого нужно завоевать доверие доктора Бофор. Я сглатываю горечь. – Извините, что перебила. Пожалуйста, продолжайте.

– Когда вы разозлились на свою подругу Шери, Стелла успокоилась. У нее отпала необходимость включать «режим паники». Потому что вы обе получили необходимую эмоциональную разрядку.

Эта женщина все напутала.

– В панике контроль за эмоциями теряет Стелла, а не я, – объясняю я.

Доктор Бофор смотрит на меня изучающе.

– Я заметила, что вы постоянно чешете руки. А что будет, если побороть это желание? Если прочувствовать дискомфорт сполна?

Мой взгляд останавливается на картине. Я снова вижу женщину в реке, но только теперь понимаю, что она не борется с течением, а готовится нырнуть и поплыть. Истину легко упустить, если смотреть поверхностно, как доктор Бофор.

– Вы хотите сказать, что это я включаю у Стеллы «режим паники»? – спрашиваю я. – Потому что слишком напряжена? Знаете, когда-то считалось, что в аутизме детей виноваты их матери. И с шизофренией та же история. Хотя это все, конечно, не про Стеллу.

Доктор Бофор кивает.

– А о своей матери что скажете? Мы о ней совсем не говорили.

Я фыркаю.

– Вам интересно, как она на меня повлияла. Да никак. Мы совершенно разные люди.

– Неужели у вас не было совсем ничего общего?

– Был один ритуал: мы вместе наблюдали за птицами. – Я давно не вспоминала об этом. До тринадцати лет мама пару раз в год брала меня в такие поездки. Мы выбирались в леса, на пустоши и болота – матери и в голову не приходило, что детям обычно интереснее на пляже или детской площадке. Но, честно говоря, я искренне обожала эти путешествия. Мне нравилось вставать до рассвета, собирать снаряжение: бинокли, блокноты, термосы. Мчаться ранним утром, когда все кругом еще спят, по темным проселочным дорогам.

После нескольких часов в лесу Эдит всегда становилась спокойнее. Она не сердилась, если я путалась в названиях птиц или случайно роняла бинокль. Но я все равно отчаянно пыталась заслужить ее одобрение. Однажды я уловила стук малого пестрого дятла. Эдит тут же поднесла палец к губам и осторожно пошла на звук. Вскоре мы разглядели эту редкую птичку – она притаилась в дупле одного из деревьев. Сказать по правде, дятел меня разочаровал: он был невзрачный и маленький, как коробок спичек, только алое пятнышко на голове и бросалось в глаза. Но потом я заметила, что Эдит мелко дрожит от восторга, приоткрыв рот, и осмелилась осторожно взять ее за руку.

В год моего тринадцатилетия мы поехали в лес Дин. В то утро я проснулась с болью в животе. И когда мы с Эдит шли по лесу – она впереди с биноклем, а я сзади, – низ живота по-прежнему неприятно тянуло. А когда заболела еще и грудь, я догадалась, что со мной происходит. Я смотрела на узкую спину Эдит, и мне очень хотелось спросить: «А когда у тебя начались месячные? И как ты поняла это?»

Но я промолчала. Эдит была слишком требовательна к словам. Она не позволяла себе тех выражений, которые слышала в детстве, в шахтерском поселке Ланкашира. Получив стипендию в Оксфорде, она раз и навсегда избавилась от северного акцента и больше не называла вечерний прием пищи «чаем». Я понятия не имела, каким словом она бы обозначила месячные, и не хотела выглядеть в ее глазах грубиянкой.

Внезапно Эдит резко обернулась и прошипела:

– Перестань топать! Всех птиц распугаешь!

– Мне нехорошо.

Эдит редко смотрела мне в глаза. Ее взгляд обычно скользил мимо, словно она ждала, пока появится кто-нибудь поинтереснее. Она тяжело вздохнула:

– Что с тобой?

Рядом с матерью я всегда старалась держаться спокойно – слишком хорошо знала, как легко вывести ее из себя, и боялась этого. Но в тот день меня раздражало все – по коже будто бы бегали крошечные насекомые, мешая мыслить здраво.

– Мне это все надоело. Скука смертная.

Лицо Эдит мгновенно вспыхнуло румянцем.

– Тогда возвращайся в коттедж.

Я поежилась.

– Одна?

– Давай-давай, кыш! – прошипела она и нетерпеливо махнула рукой, отгоняя меня, как назойливую муху. Я побежала.

До коттеджа было несколько миль по дороге, а я еще и свернула не туда и удлинила путь. Когда я наконец добралась, зашла в туалет и разделась, то увидела, что у меня все трусы в крови. Я спрятала их к себе в чемоданчик и надела чистые. Эдит, вернувшись, вела себя так, будто ничего не произошло, и я тоже не сказала ни слова про месячные. Может, она бы и не разозлилась, но точно отреагировала бы резко и грубо. Поэтому первое время я складывала туалетную бумагу в несколько слоев и обходилась так, а потом мы вернулись в Оксфорд и я приноровилась таскать прокладки из ее тайника под раковиной.

В следующем месяце боль оказалась такой сильной, что я не пошла в школу. В тот год Морин заглядывала