Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Родиону лестно было среди людей, которые смотрели ему в рот, ловя каждое его слово. Ему льстили в глаза, а за глаза называли «гибрид холопа с барином», о чем простушка Лизанька поспешила сказать ему, оскорбленная за своего «рыцаря» всеми клетками любвеобильного сердца.

— Это все Бирюльков изощряется. Гадкий, гадкий Бирюльков! Он ненавидит вас, ненавидит из ревности… Боже, покарай Бирюлькова! — говорила Лизанька, заливаясь слезами.

Подпоручик успокаивал ее, говоря, что лай губернаторского барбоса его обидеть не может. В ночном сумраке Лизанька была неподвижна и неразличима, и Родиону вдруг стало казаться, что это Анна. И он сказал:

— Какое счастье, Анна, что вы со мной. Порой мне кажется, что это сон. Ведь такое счастье может только присниться.

По счастью, у Лизаньки, как у лютеранки, было два имени — Анна-Луиза, и ей нравилось, что он называл ее так, как никто другой.

— Но откуда вы знаете мое второе имя? — спросила она и засмеялась ненатуральным прерывистым смехом.

Родион смущенно и неловко молчал: это была не Анна. А Лизанька то лукаво щебетала, то озабоченно думала вслух, то сюсюкала, то жеманно сердилась, вдруг положила ему голову на плечо и притихла.

— Почему вы молчите? — спросила она низким грудным голосом, совсем как у Анны. — Какой вы смешной, милый и смешной. — И слова были тоже Анны.

И снова казалось Родиону, что это Анна, и он тихо шептал ей:

— Анна! Моя Анна!

Шел шестнадцатый год. Война была проиграна, это все понимали. А проигранная война ведет к волнениям и мятежам, это тоже все понимали. Чувствовалась близость грозы. В Государственной Думе открыто говорилось о немецком засилии при императорском дворе, о принцессе дармштадтской, необъяснимо преданной лжесвятым и темным старцам.

Но в губернаторской гостиной профессор Карбункулов упрямо твердил:

— Германия обречена. Она жрет мармелад из бураков и курит табак из крапивного листа. Ее придется расчленить. Дать ей занятие на доброе столетие. Иначе, чего доброго, мы снова услышим «Дейтшланд, Дейтшланд юбер аллее!»

— К сожалению, это не решение вопроса, Юрий Аполлинарьевич, — отвечал Войков, подмаргивая. — Знаете ли вы песенку, господин профессор? «Двенадцать негритят пошли купаться в море… один из них утоп, ему купили гроб». Так они тонут один за другим. Но когда остается последний, они начинают воскресать, тоже один за другим. И вот уже снова «двенадцать негритят играют на просторе…». Увы, победители боятся — как бы кто-нибудь из них не усилился. В поисках равновесия они начинают нянчиться с побежденным и вынянчивают его на свою голову.

— Ах, господа, оставим споры. Когда мы не знаем, что сулит нам завтрашний день, не лучше ли вовсе не задумываться о нем, — сказал меланхолично Бирюльков, не подозревая, что повторяет слова Горация.

Как-то зашел разговор о потустороннем. Родиона это не занимало. Но когда заговорили о таинственных мирах, быть может обитаемых, подпоручик оживился. О, далекие миры и сказочные страны — это его стихия.

— Мне думается, что сказания об ангелах — это не более как воспоминания. о той поре, когда на землю прилетали существа из других миров. Они не всегда были миролюбивы. Оттого одни прослыли ангелами, другие — демонами. Прилетали же позднее уэллсовские марсиане, — сказал он таким тоном, как если бы речь шла не о фантастическом романе, а о живой и недавней действительности.

Подпоручик говорил чересчур серьезно, все решили, что он дурачится. И только Войков, который давно заметил, что сочинители смешных вещей, как и комедийные актеры, частенько в жизни весьма сумрачны, спросил его так же серьезно:

— Но почему же ваши таинственные гости сейчас не прилетают?

— Возможно, они разучились летать, — ответил Родион задумчиво. — А возможно, некому стало летать. Кто знает? Быть может, наступает наш черед.

— Боюсь я одного, — сказал Войков с лукавой усмешкой. — Если мы, дети единого человеческого рода, не можем ужиться в мире, что же будет с нами, когда мы откроем населенные миры и разумных существ? Они могут оказаться совсем не похожими на нас. Мы станем, естественно, питать друг к другу страх и отвращение.

Но Родион верил в человеческий гений.

— Мне грустно, — сказал он, — когда я слышу, что человек за тысячелетия далеко от варварства не ушел. Вокруг костров все так же пляшут дикари, сжигая ведьм, книги и еретиков. Я верю: то, что было с человеком, грандиозно, но еще грандиозней то, что будет. Я где-то читал или слышал, не помню. Представьте себе, господа, озорного мальчишку, который слепил снежок. Представьте себе, что это мальчишка титанический и он сумел сжать в кулак охапку, ворох, гору снега. Какая невероятная энергия заключена в таком снежке…

— Представляю, — сказал отец Софроний. — Ибо ваш образный снежок, Родион Андреич, сжат рукой всемогущего нашего создателя. И в этом величайшая тайна мироздания. По милости к излюбленному чаду своему господь бог приоткрывает ее в малой толике. Слыхал я, ведутся опыты над искусственным оплодотворением. Осанна им! Ибо поелико добьются искомого, тем самым раскроют величайшую тайну непорочного зачатия святой девы Марии.

Войков тихо засмеялся и возгласил:

— Восславим, господа, миры падшие и миры ушедшие. Наверно, и они были такими же беспокойными и сделались жертвами собственных козней в поисках счастья.

— А что такое счастье? — спросила вдруг Лизанька глухим, низким голосом.

Все сразу притихли и умолкли перед этим тревожным и смутным вопросом.

— Мне снился странный сон, — продолжала Лизань-ка. — Какие-то люди спешили. Я спросила их: «Куда вы?» Мне ответили: «На главный вокзал». И я пошла с ними на главный вокзал. Там я увидела длинный состав, переполненный людьми. А те, что не попали в поезд, суетились, волновались и плакали. И вдруг я прочитала надпись на вагоне: «Земля — Вечность». Я увидела в окне мужчину с маленькой девочкой на руках и спросила: «А зачем вы берете с собой эту чудную крошку?» Он ответил: «Мой старший сын, убитый на войне, прислал мне письмо. Он пишет, что ему скучно, и я везу ему сестренку». — «Но ей рано умирать!»— закричала я в тоске и страхе. «Что поделаешь, — отвечал обреченный пассажир, — все людские дороги ведут к могиле, мы все умрем, весь мир умрет, и на нашем пепле вырастут цветы, черные цветы смерти…»

Лизанька говорила, печально покачивая головой на тонкой, длинной, тщательно оголенной шее, с которой волосы были подобраны à la guillotine.

— Что ты говоришь, дитя мое! — воскликнула Маргарита Павловна. — Ах, доченька, голубушка! Счастье девушки в замужестве. Не засидеться в старых девах. А там вся блажь пройдет. Замуж, замуж, замуж! — повторила она трижды, точно кнутом стегая дочь. И голос ее, обычно с