Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Он живо представил себе всех тех, кто погиб. Он вспомнил капитана Лапина, боль защемила ему сердце, и на глаза выступили слезы, он закрыл лицо руками, чтобы не видели, как он плачет.

Слезы раненого героя, к тому еще контуженного однажды, как и его своеобразные речи, никого не удивили, а Лизаньку растрогали.

— Браво, браво, подпоручик! Похвальное слово солдату — как это приятно и нужно, — сказал штабс-капитан Войков. — Смиренный русский человек, ты на него намордник надень, а он только взглянет на тебя и кротко скажет: «Умирать будем».

Он презирал Бирюлькова и говорил про него, что «барбос» имеет лишь видимость тела во всех измерениях, как мыльный пузырь. Бирюльков тоже не оставался в долгу и в ответ говорил, что Войков страдает манией величия и гуляет только со своей тенью. Стоило «барбосу» сказать «да», как Войков тотчас заявлял «нет».

Продолжая разговор о солдате, о народе, Бирюльков вновь сказал с привычным апломбом:

— Спору нет, чернь надо учить, но книги необходимо контролировать, дабы оные были благонамеренны.

Усиленно дергая бровью, Войков возразил:

— Человек — величайшее чудо на этой земле. Он заставил себе служить огонь, воду и земную твердь, он научился плавать под водой и летать по воздуху и разложил природу на составные элементы. А вы, господин Бирюльков, говорите о нем такими тусклыми и серыми словами.

— А какие вам еще нужны слова? — вспыхнул Бирюльков. — Все живые существа в конце концов плачут одинаково, у всех слезы льются из глаз да по носу…

— У крокодила тоже слезы льются из глаз… от удовольствия, когда он жрет, — сказал Войков насмешливо. — Только средневековые тираны старались держать народы в невежестве. Это их глубочайшая ошибка. Невежественный народ гораздо трудней держать в узде, в послушании и повиновении.

В разговор вступил отец Софроний, грузный и волосатый как ломовая лошадь, местный деятель союза архистратига Михаила-архангела.

— Вельми мудрое замечание ваше, Василий Тимофеич, — сказал он, по-своему толкуя слова Войкова. — Послушание и повиновение, а прочее от лукавого. Война есть божественное испытание всех добродетелей людских, искупление грехов мирских, божий гнев и божий перст, возмездие за пороки и преступления.

Отца Софрония поддержал профессор Карбункулов, пожилой одутловатый человек с холеной бородкой и в золотых очках:

— Русский народ всегда был вольнолюбивый. Славные русские землепроходцы не корысти ради, не в погоне за соболями и золотоносными жилами перемахнули через Берингов пролив. А ради извечной воли, той воли, ради которой святая Русь спасла Европу от нашествия вандалов. Двести пятьдесят лет татарского ига пошли России впрок, научив ее терпению и выносливости. Вот почему с ней трудно воевать и невозможно ее покорить. Никогда, господа, Россия не зарилась на чужое. Но то, что искони ей принадлежало, на чем красовался Олегов щит, должно быть ей возвращено, дабы ей выйти на широкие просторы мировой истории, пролегающей ныне на океанских путях, а не на путях внутренних морей. Того требует историческая и нравственная справедливость. А потому вперед на Дарданеллы!

Его речь, построенная по всем правилам риторики, катилась легко и плавно, словно на колесах, и была покрыта аплодисментами.

— Браво, господин профессор, браво! — воскликнул штабс-капитан Войков. — Я вполне разделяю ваши воинственные устремления. Я рекомендовал бы вам, Юрий Аполлинарьевич, побывать на передовой недельку-другую, чтобы убедиться, что и солдаты хотят того же, что и вы. И коли, даст бог, уцелеете, господин профессор, я уверен, вы станете еще более энергичным сторонником этой блистательной теории «дранг нах Царьград». И дел у вас будет гораздо больше. Ведь побежденные никогда не согласятся со своим поражением, а победители никогда не позволят оспаривать свою победу. Побежденные станут втайне точить оружие мести, а победители — готовиться к отражению этой мести. Сегодня придумали всякие иприты, люизиты, завтра придумают войну чумных и холерных бактерий. А там, глядишь, и лучи какие-нибудь. В одно прекрасное утро обнаружится, что воители прикончили человечество.

Высказав столь жесткие и ясные мысли, он тут же, по обыкновению своему, напустил туману:

— А может быть, человечество и заслужило своей участи. Что ж, человек непознанный и нераскрытый — сам себе судья и сам себе палач. И бог мог ошибиться, создав земную твердь.

«Вот человек, — думал Родион, — который заслуживает войти в страну будущего».

Тут молчаливый модный доктор, знаток тибетской медицины, тоже вставил свое словцо. Он был медлителен и важен, как бонза, и отцеживал слово за словом, точно золотые крупицы. Войков про него как-то заметил: «Из семинаристов, которые уже с первого класса говорят басом».

— Микроскопические дозы яда, принимаемые изо дня в день, сделали Митридата неуязвимым для яда. Вот основной принцип новейшей медицины, господа! Он мудр, как змий, и стар, как божий мир, этот принцип. А опыт убедительней всяких слов, — сказал модный доктор, строго и выразительно взглянув на Лизаньку, которая благодаря его лекарствам пополнела и расцвела.

В это время болонка, напичканная до одури его сладкими пилюлями, вылезла из-под стола, яростно тявкнула и кинулась на доктора с отчаянным лаем.

— Примите сии знаки благодарности, Модест Андроныч! — сказал Войков любезно и мило. — А все же странная ваша наука. Не то что, скажем, математика, где что-то дается и что-то ищется. А у вас ничего не дается и все ищется.

Пора было к столу. Об этом возвестило появление хозяйки Маргариты Павловны, в меру декольтированной, в меру напудренной и не в меру полной. И при этакой своей полноте, начисто стершей все линии ее тела, она как бы проплывала через весь зал, кивая головой направо и налево.

Гости поднялись ей навстречу с радостным умилением на лицах в предвкушении ужина, всегда обильного, щедрого, изысканного: одних расстегаев было восемнадцать сортов, и все приготовлены самой Маргаритой Павловной по рецепту деда, нажившего на этих самых расстегаях добрый миллион. Иные гости, как отец Софроний, до того отяжелевали за ужином, что встать из-за стола уже не могли и засыпали.

Губернаторская гостиная

В губернаторской гостиной подпоручик стал своим человеком. За ним ухаживали, им восторгались, папенька обвораживал, маменька обхаживала, готовая поделиться с ним поразительными открытиями, которые она делала ежедневно, как, например: земля вертится вокруг солнца; жизнь на земле гораздо старше, нежели об этом сказано в священном писании, — правда, на сколько именно старше, Маргарита Павловна еще не выяснила; а доченька, прижимаясь к подпоручику в темноте и блестя в сумраке прекрасными кукольными глазами, кокетливо шептала: «Ах, дорогой мой герой, мой рыцарь, мой кавалер, маменька еще запрещает мне жить половой жизнью». Она вся дрожала,