Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Иногда она являлась в черной косынке с красным крестом, в черном платье с белыми манжетами, похожая на монашку, и тогда ее маленькое, беленькое, кукольное лицо приобретало какую-то аскетическую отрешенность и суровость.
Но какое бы платье она ни надевала, прическа ее всегда была неизменной — волосы зачесывались с затылка кверху на манер шиньона, оголяя шею. Прическа эта была в моде в начале прошлого столетия, и называлась она à la guillotine. Так именно причесывались французские аристократки, перед тем как взойти на эшафот и положить голову под нож гильотины во времена Великой французской революции.
Лизаньке прическа шла, обнажая ее маленькие, розовые уши и высокую, статную, быть может, чересчур тонкую шею.
Ей нагадали, что в госпитале она найдет своего суженого. Она с места в карьер влюбилась в «железного подпоручика», пораженная его трагическим лицом, всегда серьезным, без улыбки, с печальным выражением тревоги и доброты в карих глазах.
«Железным подпоручиком» Родиона прозвали врачи, изумленные его терпеливой и стоической выносливостью. Он всегда помнил, что полководцу не пристало ни охать, ни жаловаться, ни стонать. Он молча обливался потом, теряя порой сознание от боли. Осколок засел у него вблизи позвоночного столба, лишь после второй операции миновала опасность. Рана в мякоть руки тоже оказалась не безобидной, нагноилась и дала флегмону. Но теперь все уже было позади, даже перевязочная, где и сильные люди дрожат как в лихорадке.
Лизанька засы́пала подпоручика надушенными треугольными записочками, написанными крупным детским почерком на голубой бумаге. Она называла его «мой герой, мой рыцарь, мой кавалер».
Сначала он не обращал внимания на эти нежные секретки, сыпавшиеся на него градом. Но понемногу среди однообразия госпитальных дней, невыразительных как календарные листки, они завладели его пылким воображением, тем более что он давно мечтал получить от Анны хоть что-нибудь в ответ на свои письма.
Наконец подпоручик поднялся. И тогда он был удостоен приглашения в губернаторскую гостиную.
Был февраль с резким солнцем, блещущим на снегу; мохнатые, заиндевевшие деревья, сверкая голубоватой белизной, вставали среди сугробов безжизненно прекрасные, точно выгравированные, и печной дым поднимался над крышами, рисуясь в легкой морозной мгле прямыми, чуть лиловеющими полосами.
Возле губернаторского особняка дежурил городовой у серой полосатой будки, знакомой на Руси еще с павловских времен. В ней было что-то от арестантских халатов и верстовых столбов. Черт возьми, не этот ли городовой тащил когда-то Родиона за шиворот в полицейскую часть?
Подпоручик быстро прошел мимо городового, взбежал по мраморной лестнице, застланной ковровой дорожкой вишневого цвета. На площадке Родион столкнулся со своим отражением в высоком до потолка зеркале и на миг остановился, с удивлением рассматривая низкорослого офицера с бледным, скуластым лицом, большим хмурым лбом и топорщившимися во все стороны каштановыми волосами. Он выглядел гораздо старше своих лет. Солдатский «Георгий» гармонировал с его внешностью.
Лизанька почти всегда таскала на руках маленькую белую сонливую болоночку, которая на близорукий глаз вполне могла сойти за муфту.
Иногда Лизаньку сопровождал ее врач с ассирийской бородой, томными глазами педераста и очень длинными пальцами музыканта. Модный знаток тибетской медицины, он лечил ее по новейшему методу мельчайшими дозами того самого вещества, которое якобы вызывает болезнь. Лечил он ее от худосочия, прописав ей сорок два сорта сладких крупиц его собственного изготовления. Их нужно было принимать каждые два часа по десять зерен в строго расписанном самим врачом порядке.
Головка Лизаньки не была приспособлена к тому, чтобы удержать такое обширное расписание. Дабы ничего не спутать, она стала передавать лекарства своей милой болоночке. Та с удовольствием грызла разноцветные сладкие крупицы, становясь день ото дня все беспокойнее и злее.
Подпоручик чуть было не сел на нее, но вовремя спохватился, почувствовав тепло свернувшегося в кресле комочка. Все же этот комочек едва не оттяпал ему пальцы…
В губернаторской гостиной предпочитали говорить о чем угодно, но только не о войне.
— Уйти в лес, к природе, подальше от грозы и бури, — ленивым голосом разглагольствовал Бирюльков, чиновник для особых поручений, «губернаторский барбос», как его прозвали. — Переждать грозу в лесной сторожке. Пусть ягода утоляет голод, родник — жажду, пусть хворост обогревает, а трава смягчает ложе… и пение птиц услаждает слух…
На взгляд раненого подпоручика, пантеистическая философия Бирюлькова во время войны смахивала на призыв к дезертирству, о чем подпоручик без стеснения и дипломатии напрямик сказал.
«Барбос» даже побледнел от такого обвинения.
— Помилуйте, господин Аникеев-Шуйский, нельзя же так прямолинейно понимать…
— Если можно так прямолинейно выражать свои мысли, то почему нельзя их так же прямолинейно понимать, господин Бирюльков! — возразил подпоручик.
— Браво, браво, молодой человек! — сказал весело штабс-капитан Войков.
После ранения в голову у Войкова дергалась бровь, он как бы слегка подмигивал; порой даже получалась неловкость, особенно для дам, когда он сопровождал двусмысленную остроту этаким игривым подмаргиванием.
— Наслышан про ваши подвиги, подпоручик! — продолжал Войков. — Рассказывают прямо чудеса.
Родион грустно усмехнулся:
— Какие там чудеса. Никаких подвигов и никаких чудес. Когда пришла пора истинных подвигов, я выбыл из строя, как чурка в городках.
Все были тронуты его скромностью.
А губернатор из обрусевших немцев, Фаддей Фаддеич фон Нолле, которого в народе звали просто «ноль», а губернаторша с глазу на глаз именовала «старый, жалкий павиан», сказал с неистребимым остзейским акцентом:
— У вас феликодушный русский туша́, подпоручик! Похфально. Кто хочет получайт по заслугам, должен их вполне иметь и не ждать геройства от других. Как это говорится: как аукается, так и откликается. Вы настоящий солдат. — Из глаз его, казалось, капает патока, а губы умиленно сложились сердечком, словно для поцелуя.
— Великолепно сказано, ваше превосходительство! — воскликнул Бирюльков в восторге. — Настоящий солдат, послушный, исполнительный и не думающий. Да, да, думающий солдат опаснее бомбы.
Нечто похожее слышал Родион от пристава Сыча: «Что тебе городовой, Вольтер какой-нибудь, что ли?» А еще раньше унтер Боровчук внушал ему: «Солдату думать не положено, я за него подумаю, а за меня их благородие думать будут, и так до государя и господа бога включительно».
— Думающий солдат — какой огромный смысл, — сказал подпоручик. — Быть может, мои слова покажутся вам странными, господа! Но кто еще так жгуче и отчаянно ненавидит войну, как солдат. Да это и понятно. Убийство противно человеческой природе, а война — это прежде всего убийство. Какое счастье для солдата, что он не знает, в кого попадет выпущенная им пуля. Маленький человек, он мечется у подножия всех этих тяжелых гаубиц, броневиков, огнеметов, пулеметов, баллонов с газами… какое разнообразие орудий убийства, истребления, уничтожения. Когда подумаешь, — продолжал подпоручик
