Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Да, такому никогда не войти в страну добра и справедливости, — задумчиво сказал Родион.
— А что это за страна такая? — спросил Барулин. — Про разные страны слышал, а про такую не припомню что-то.
— Это страна будущего. Страна совести, — сказал Родион, немного подумав. — И дорога в эту страну лежит через великие испытания. Сколько Иван-царевич горя и страху натерпелся, пока ходил за Жар-птицей…
— А для чего ловить-то Жар-птицу?
— Чтобы светила людям в их трудном пути.
Филимон смутно улавливал то, о чем говорил его друг. Но он чувствовал, что не может человек так терпеливо, мужественно переносить столь тяжкие обиды и утеснения, если у него нет большой веры и больших стремлений. И Филимон сказал после долгого молчания:
— Твоя правда, Родион Андреич! Взял ты меня за сердце. И вот что скажу тебе: пойду за тобой хоть на край света, раз за людей хотишь постоять. Сила моя огромадная, а беспризорная. Всякому охота поживиться теплом от чужого костра. Всяк горазд взнуздать меня да в упряжку, и еще норовит надругаться, — дескать, силища зверская, а души никакой. Заступился ты за нас, лаской и добротой обогрел… земной тебе за это поклон.
И в ночной тиши, среди разноголосого храпа с присвистом, бульканьем, клекотом и всхлипываниями, друзья-приятели поклялись на вечную, нерушимую дружбу.
Как по дороге на фронт родилась солдатская песня
Ранней весной маршевый батальон выступил на фронт.
Мстительный унтер напоследок досадил Аникееву, лишив его увольнения, чтобы малый не смог проститься с родными.
— Прощай, милейший! — сказал ему в последнюю минуту унтер Боровчук. — Даст бог, березовый крест и заработаешь, я за тебя порадуюсь.
Родион ничего не ответил. Зато Филимон вознегодовал:
— Спасибо на добром слове, господин ундер! Как говорится, гора с горой не сходятся, а мы, даст бог, и встретимся. Прощенья просим.
Боровчук укоризненно покачал головой, вдруг помрачнел, отвернулся и пошел прочь, встревоженный мыслью, что поздно или рано и ему не миновать фронта, где, не приведи господь, он может повстречаться с этими людьми.
«Свят, свят», — пробормотал он про себя и перекрестился.
На закате погрузились в вагоны. Грузились лихорадочно и шумно. Каждый старался захватить место на нарах повольготней. Один Аникеев об этом не заботился, а стоял в дверях, печально глядя вокруг. Какая-то молодка с не обсохшим от слез лицом плясала русскую под звуки гармошки.
— С тоски баба пляшет, — сказал Филимон и вздохнул.
А Родиону чудилась в толпе провожающих его рыжая красавица. Вдруг он увидел мать, маленькую, в черном платочке; с криком «мама», от которого Филимона в слезу прошибло, он выскочил из вагона. Он обнял мать, а она ухватилась за шершавый рукав его солдатской шинели и, обливаясь слезами, твердила: «Сыночек мой, сынок!» И сын тоже заплакал.
Он очень изменился: в непомерно просторной шинели, в фуражке, в которой утопала его стриженая голова, в сапогах, которые болтались, как ведра, на ногах его, он казался ряженым.
Рожок пел сбор. Солдаты спешили к своим вагонам.
— Прощайте, родимые! Прощайте, милые! — кричали провожающие.
Затрубил паровоз, поезд дернул, загремел буферами и медленно двинулся вдоль платформы. Провожающие стали плакать и махать платочками, а солдаты сурово запели:
Из-за Урала, из-за реки,
Идем бить германца…
Мать неотрывно смотрела на сына, стоявшего в дверях теплушки возле румяного богатыря, который вдруг заботливо обнял его за плечи.
В вечерней мгле перемигивались городские огни. Потянулись черные и мокрые поля, нагие перелески, над которыми перекатывались пахнущие жженым каменным углем клубы паровозного дыма, смешиваясь с туманом.
Наступила ночь. Дверь теплушки замкнули. А солдаты все пели.
Родион слушал пение солдат и пение колес, и казалось ему, что все вокруг него поет — и ночь, и поля, и холмы, и странствующие в небе звезды. И вспомнилась ему песня, слышанная им в раннем детстве от матери:
Провожала сына мать на войну,
Ворожила сыну мать про судьбу.
Ты воюй, воюй, сынок мой, на чужбине,
Только помни про родную про кручину.
Про крестьянскую неволю,
Про неволю и недолю
И про горькую слезу.
Слава-песня хороша,
Доля-долюшка темна.
Понемногу смолкли голоса, и люди прислушались к песне юного добровольца. Она была простая и задушевная и проникала в сердце своим привычно жалостным напевом. Людям начало казаться, что они уже слышали ее когда-то и даже сами певали.
Сперва разрозненно подтянули голоса, потом запели слитным хором. А когда пение смолкло, Филимон спросил в наступившей тишине:
— А что, братцы, не слыхали песню без слов?
— Чего? — удивился кто-то.
— Без слов песню, говорю. Вроде — ля-ля-ля, тра-ля-ля!
— Будет тебе Лазаря тянуть, обормот!
— Вот именно что Лазаря. В наших заозерных краях только так петь и дозволено: ля-ля-ля, тра-ля-ля. Право. А хороши были песни у нас, душевные, беспокойные, вальяжные. Иную послушаешь — слезами изойдешь. Любит народ песни играть. Летом дни долгие, работы невпроворот, а с песней всякая работа спорится. А зимой ночи длинные, тоже запоешь за прялкой или еще как. Только вдруг указ вышел — петь бессловесно. Господин Курдюк-Курдюковский Хрисанф Алексеич наистрожайше воспретили. А их высокоблагородие господин Курдюк-Курдюковский не кто-нибудь и не баран начхал, а сам исправник, блюститель. Из себя рослый, плечистый, кулаком потрафит — не скоро очухаешься. «Крестьянские, говорит, песни — они все крамольные, про волю-волюшку да долю-долюшку. В песне словесной главное призыв. А от этого призыва и в горах обвал случается». И вышел указ: «Запрещенные песни играть запрещаю, а ослушника в холодную, на хлеб, на воду». Вот тебе оказия и происшествие. А какая песня дозволенная, а какая запрещенная, кто ее разберет. Иная чернее ноченьки, другая светлей божьей росы, а все равно на подозрении. Послушает тебя кто и донесет. И запрут
