Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— Военно-полевой суд — необычный суд, — начал председатель строго и спокойно. — Нам некогда заниматься долгими словопрениями. Нам надо лишь выяснить вашу вину и ваше преступление. Как ваше имя, отчество и фамилия?

— Я буду отвечать, когда мне развяжут руки, — сказал подсудимый негромко, но решительно.

— А почему вам связали руки?

— Чтобы я не мог сопротивляться. Лежачего гораздо легче бить.

Председатель поморщился, он не был поклонником методов разведки. Он посмотрел на судей, которые закивали, как китайские болванчики, и кивком головы приказал развязать подсудимому руки.

— Назовите полностью себя, — сказал председатель.

— А вы разве не знаете? — сказал подсудимый, потирая затекшие руки.

— Мы должны убедиться, что судим того именно человека, а не другого, — терпеливо объяснил Обидин. — И прошу вас отвечать только на вопросы.

Родион был уже опытен в таких делах, не имело смысла затягивать.

— Меня зовут Родион Андреевич Аникеев.

— И только?

— Когда я был подпоручиком, я назывался Аникеев-Шуйский.

— Почему же вы отбросили вторую фамилию?

— Потому что я снова стал рядовым.

— Значит, вы утверждаете, что рядовой Аникеев и подпоручик Аникеев-Шуйский одно лицо?

— Да.

— Допустим. Но кто бы мог это подтвердить?

Единственный человек, который мог бы подтвердить все от корки до корки, был Филимон, но его-то именно Родион не хотел впутывать в эту историю. А про «губернаторского барбоса» он совсем забыл, ему противно было вспоминать его. Да и мог ли он сослаться на человека, которого холодно и беспощадно презирал, которого не раз делал публичным посмешищем — ткнул его шпагой в зад, защемил ему нос и дал, наконец, пощечину.

— Так кто бы мог подтвердить? — повторил вопрос председатель.

— Все честные люди.

Ответ показался Обидину уклончивым.

— Сведения, полученные из вашего родного города, этого не подтверждают.

— Значит, там не так уж много честных людей.

Обидин полистал дело и прочел строки, из которых неоспоримо явствовало, что подпоручик Аникеев-Шуйский, осужденный царским судом, ничего общего не имеет с каким-то рядовым Аникеевым.

Родиону подумалось, что такие сведения мог дать Пососухин, и он высказал свое предположение вслух.

— А кто это Пососухин? — поинтересовался Обидин.

— Думский деятель.

— Вы его знаете?

— Достаточно, чтобы сохранить о нем самые дурные воспоминания.

Обидин едва заметно усмехнулся. Перед ним несомненно стоял подпоручик, и это обстоятельство еще более отягощало положение Аникеева.

— Нет, бумага подписана неким Филаретовым.

— Филаретовым? — переспросил Родион. — В былые времена он выказал гораздо больше расположения самозванному подпоручику Аникееву-Шуйскому. Но это флюгер, который тщится стать компасом.

Обидин не смог скрыть улыбки.

— Вы были разжалованы царским судом. Как же вы снова превратились в подпоручика? — спросил он.

Родиону легко было это объяснить: революция возвратила ему свободу вместе с правами.

— А почему опять самовольно стали рядовым?

И это Родион объяснил.

— Вы из какого училища? — По привычке опытного юриста Обидин стремился к установлению истины, хотя в данном случае она была излишней, потому что участь обвиняемого все равно предрешена.

Родион отрицательно покачал головой, он не хотел лжи.

— Стало быть, вы были произведены на фронте?

Родион промолчал.

— За что вы получили солдатского «Георгия», будучи подпоручиком?

— Примерно за такое же дело, за которое я получил «Георгия» неделю назад.

— Вы и тогда спасали людей?

Скромность, а еще больше печаль воспоминаний не позволили Родиону распространяться. Перед ним возник солдат Игнат Ларионов, который умел свистеть и щелкать соловьем, и слился с образом солдата Афанасия Чернодворова.

Откуда-то слегка подуло, огоньки свечей задрожали, сумрак отхлынул в глубь зала, и на миг выступили из темноты лепные фигуры и статуи. Мерещилось, будто, скрытый сумраком, толпится народ и слушает в тишине вопросы председателя и ответы обвиняемого.

— Да-а! — растянул Обидин, стараясь отделаться от чего-то лишнего, ненужного и даже вредного в его положении судьи. Не мог же он сочувствовать бунтарю, опасному для него, для его круга, для армии, для всей России. Любой ценой надо было привести солдат в повиновение. — Так вы не признаете себя виновным? — сказал Обидин.

— Нет, я не совершал преступления ни раньше, ни теперь, никогда.

Тут вдруг возмутился прокурор Древоед, низкорослый, приземистый, с широко поставленными, как у птицы, глазами, в которых весело играл подрагивающий свет свечей. Он находил, что председатель слишком затянул допрос этого молодчика, несомненно одного из организаторов солдатских комитетов и проводников преступного приказа № 1, сокрушившего русскую армию не хуже поражения.

— Вы считаете, Аникеев, что агитировать против войны во время войны не есть преступление? Вы считаете, что взбунтовать солдат на фронте против их командиров и начальников и призывать их к дезертирству тоже не преступление? А помешать казни дезертиров, сеять смуту, недовольство, разложение тоже не преступление? Что же тогда называется изменой родине?

— Изменой родине? — повторил Родион вопросительно. «Так вот оно, последнее испытание», — подумал он. А вслух сказал: — Но о чьей родине вы говорите? Пососухина? Или безыменного солдата, который покоится в братской могиле?

— Родина у нас у всех одна.

— И у вас, господин прокурор, и у того солдата, которого вы собирались расстрелять? Сомневаюсь. Позвольте задать вам вопрос.

— Никаких вопросов, — остановил его председатель, как бы спохватясь и поняв всю бессмысленность своего либерального отношения к обвиняемому. — Вы не смеете задавать вопросы. Вы обязаны только отвечать.

Родион неслышно вздохнул. И этот судья был груб и нетерпим, впрочем как и все судьи, когда они руководствуются не совестью, а предубеждением, предвзятостью, интересами своей касты, своей среды.

— Хорошо, тогда я отвечу на вопрос господина прокурора. Если бы вы, господа, побывали в газовой атаке, вы бы поняли, что бегущий от хлора солдат — не дезертир. Он только слишком далеко забежал, гонимый страхом и отчаянием.

— Нет, вы хитрец, вы притворяетесь, что не понимаете того, что сделали! — воскликнул прокурор.

— Кто-то должен был это сделать, — произнес подсудимый убежденно. — Не я, так другой. Если война бессмысленна, она остается бессмыслицей и во время войны. Только ее надо уже не предупреждать, а прекращать.

— Вы сами видите, господа, с кем мы имеем дело, — сказал прокурор, разводя руками. — Он и здесь продолжает свою большевистскую пропаганду. — Прокурор нервно расхаживал в небольшом, освещенном сиянием свечей пространстве, на краю которого у самой черты, отделявшей свет от тьмы, стоял узник.

Пламя свечей, окруженное радужной короной, колебалось, освещенный круг то расширялся, то сужался, и подсудимый на миг как бы исчезал в сумраке. И Обидину подумалось: точно свет и мрак борются за обладание этим несчастным, безмозглым Дон Кихотом.

— Но где ваш здравый смысл, подпоручик! — воскликнул он с искренним и тягостным чувством,