Живое свидетельство - Ислер Алан

— Ты-то что не пьешь? Давай, поддержи компанию. — Он плеснул себе еще и протянул бутылку мне.

Я взял ее и поставил на стол.

— Не люблю бурбон.

— Ну, пей что хочешь, — великодушно разрешил он, махнул рукой в сторону шкафчика с напитками и расплескал виски из стакана. — Опаньки!

— Я думал, ты уже в Нью-Йорке.

— Послал Саскию вперед. Хотел немного побыть один, — весело сообщил он. — Нужно иногда немного времени для себя. Вечно вместе — это со временем может немного осточертеть. — Тут лицо у него вытянулось, он чуть не всхлипнул. — Боже мой, Робин, ты единственный мой друг, единственный!

У несчастного ублюдка вообще не было друзей.

Он потянулся за бутылкой, снова себе налил. Уже безо льда.

— Стэн, может, кофе?

Он уставился на меня — глаза за толстыми стеклами казались неестественно большими — и попытался презрительно усмехнуться.

— Предпочитаешь бодрствующего пьяницу спящему, да?

— Я бы выпил чашечку. Я все-таки сварю.

Как бы выставить его, пока он еще держался на ногах? Говорить, что уже поздно, было еще рано.

Я вернулся с подносом, где кроме всего прочего было и шоколадное печенье — такой я заботливый хозяин, а он уже пил из горла.

Он взглянул на этикетку.

— «Боевой петух»? Ты что, издеваешься?

Я поставил перед ним чашку, налил кофе.

— Вот, попробуй.

— Отправил ее назад к этому гребаному Джерому, «гребаный» — это и причастие, и вездесущее прилагательное. Выбирать не надо. — Он закрыл ладонями глаза, сложив их так, что они вместе со ртом составили треугольник. — Господи Иисусе! Этот гребаный Джером всегда получал что хотел, ну, и моя жена — не исключение. Да пошла она, сука! Пусть как хотят.

— Стэн, не делись ничем, о чем завтра пожалеешь.

— Я их застукал, Джером на ней — так юнцы отжимаются, у нее глаза в тумане, она повизгивает в экстазе. Я его просто сбросил с этой шлюхи. Он вымелся из комнаты — сам уже визжал. — Он с омерзительным скрипом рассмеялся. — Спрятался в шкафу, гол как сокол, жалкий трус. Я ее здорово отдубасил. Синяк под глазом не просто синий был, а всех цветов радуги с преобладанием темно-желтого и сизого. Послал ее ко всем чертям, суку эту. Надо было там и оставить. — Стэн швырнул очки на стол, потер кулаками глаза — так делают маленькие дети, чтобы не заплакать. — Она, конечно, приползла обратно. Сказала, что ей нужно трахаться, а я не хочу. Сказала, мы просто трахались, больше ничего. Она решила, что это — оправдание. Измена как лекарство. Да здравствует совокупление! «Давай все забудем», — сказала она. Ну давай, почему бы и нет?

Стэн к кофе не притронулся, взял бутылку, сделал еще глоток.

— Это я делал вид, что не хочу, — продолжал он. — На самом деле у меня больше не встает, с тех самых пор, как я сыграл в героя и схлопотал пулю. Мой верный штуппер[210] больше не может штуп[211]. Так-то вот. «Боевой петух», это ж надо же! — Тут наконец его прорвало, и он разрыдался.

Я не знал, что делать. Был порыв подойти и утешать, но хотелось и отодвинуться с отвращением подальше, оставить все как есть. Я замер, ждал, пока он уймется. Бедняжка Саския не столько была причиной его отчаяния, сколько усугубила его. Он, жалкий человек, в своей слабости накинулся на ту, которая была его физически слабее. А она, преданная душа, отрицала, что он над ней надругался. Она скрывала этот позор, даже приписала Стэну чуточку галантности. Я чувствовал, что равновесие нарушается, отвращение к нему пересиливало сочувствие.

Наконец рыдания стихли. Он надел очки и глотнул еще бурбона. Он опустошил бутылку уже больше чем наполовину.

Он шмыгнул носом.

— В физическом смысле с ним все в порядке, это все психология. Старый петух отказывается идти в бой. Имп… Импл… Импор… Просто не встает. Для терапии я слишком стар. Понадобится еще лет двадцать, чтобы с этим справиться.

— Стэн, стоило ли все это мне рассказывать?

— Ты же мой друг, Робин.

— И тем не менее…

— Почему она досталась Джерому? — всхлипнул он. Говорил он уже медленно и не очень членораздельно. — Я все еще хочу ее, хочу эту шлюху. — Он вскинул руки и обратился к потолку: — Саския, любовь моя, о Ссасския!

— Теперь есть таблетки от импотенции. Говорят, действуют безотказно.

Он фыркнул.

— Еще одна шуточка Бога. Пробовал я их. У меня от них понос, голова трещит и сиськи болтаются как у бабы, больше ни хрена. Ну, и жжет черт-те как, когда мочусь. По десять с лишним долларов за раз — оно того не стоит.

Он раскинулся на диване.

— Я так устал, Робин. Глаза закрываются, надо мне… — И он тут же захрапел.

Я взял бутылку, завинтил крышку, убрал в шкафчик. Что теперь? Я обернулся посмотреть на него, а он как раз резко дернулся, его вырвало — вонючая жижа залила его самого, диван, печенье, — и тут же захрапел дальше. По-моему, он был счастлив.

6

Книга «Сирил Энтуисл. Жизнь в цвете» вышла по обе стороны Атлантики, как раз когда все начинали покупать подарки к Рождеству, стоила 35 фунтов в Англии и 50 долларов в Соединенных Штатах. Цена сама по себе должна была свидетельствовать о важности издания. В Америке у Стэна брал интервью Морти Уолитцер из передачи Пи-би-эс «Город вечером», а это явный признак не только того, с какой серьезностью отнеслись к этой биографии по ту сторону океана, а также того, какие люди были чем-то Саскии обязаны; здесь, в Великобритании, Сирил появился на бибисишной программе «Книги и личности» — а это ясно указывало на недостаток серьезного внимания, которого, по мнению местных cognoscenti[212], биография заслуживала, — и отказался беседовать о книге, снова и снова возвращая бедного Пирса Таунсенда к разговору о том, как туго приходится «ХАМАС» и «Исламскому джихаду». «Как мы можем говорить об этом малостоящем жизнеописании, когда в Палестине мужчины и женщины гибнут ради свободы?»

Франклин Пангборн, старейший из американских искусствоведов, автор давно распроданной монографии «Блумсбери и пределы искусства», а ныне директор Музея изящных искусств в Ошкоше, написал рецензию для «Нью-Йорк таймc». Он цитировал Роберта Скидельски, который назвал биографию «заметками соглядатая, снабженными примечаниями». Пангборн был более милостив: похвалил отдельные удачи в работе Стэна: «Чувствуется, что автора искренне влекут участники основных эротических картин»; «Копс ярко живописует йоркширский Дейлc, каким он представляется в воображении английского среднего класса, и подчеркивает его особую значимость для дихотомии север — юг в английском искусстве», но также указывает на «роковую страсть» автора упорно описывать своего героя в примитивных фрейдистских терминах. «Эдип, вынужден отметить я, это лекало, которое Копс накладывает на героев всех написанных им биографий, что, полагаю, вполне допустимо, когда герой, как Хогарт или Копли, уже не может возразить, но гибельно, когда он жив». Пангборн пенял Стэну: наблюдения соглядатая — даже если все так и было — за тем, что происходило в спальне Энтуисла, никак не помогают нам лучше понять художника и его творчество. «Для какого читателя Копс пишет? — изумлялся Пангборн. — Какому серьезному студенту-искусствоведу интересно, что за позы предпочитал Энтуисл в сексе? Неужели так трудно нащупать грань, за которой хорошо бы быть поскромнее?»

Пангборн задал тон (или — великодушнее — подал пример тона), который переняли большинство американских рецензентов. Ирвинг Карпф, профессор истории искусств Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в статье для «Нью-Йорк ревью оф букс» процитировал Филипа Гедаллу: «Биография, как и охота на крупного зверя, известный вид спорта и бывает так же несправедлива, как и спорт». Карпф скомпоновал рецензию на книгу с рецензией на выставку работ английских художников военного времени «В атаку!» в Центре британского искусства в Йейле. Он даже взял на себя труд позвонить Сирилу в Йоркшир, узнать его мнение о биографии. «Черт меня подери! — вроде бы сказал Сирил. — Не читал я эту хрень. Так она что, вышла?»