Живое свидетельство - Ислер Алан

Рэли повернулся к Сирилу:

— А почему вы выбрали профессора Копса, мистер Энтуисл?

— Ладна тебе, Алистер. Ты мож’шь и лучше. Давай, с’берись.

Сирил, чувствовавший себя в телестудии как дома, подмигнул в камеру. Он говорил с густым йоркширским выговором, что сигнализировало: скандал неминуем.

— Хотите сказать, не вы его выбрали?

— Эт’го? Чтоб я, да такого тупого гнома? Дум’ешь, я с’всем того?

Сначала аудитория в студии охнула, а потом разразилась смехом, перешедшим в хохот, когда Сирил приставил правый большой палец руки к носу, а левый — к правому мизинцу и помахал всей этой конструкцией несчастному Стэну.

Камера запечатлела лицо Стэна — такое лицо всем начинающим художникам можно было бы показывать в качестве примера сильного потрясения. Челюсть у Стэна упала, глаза вылезли из орбит, правой рукой он схватился за сердце, словно боялся, что оно выскочит из груди. Выражение лица падшей женщины на «Проснувшейся совести» Холмана Ханта, картине, с которой десятки лет назад Стэн начал набеги на жизнь английских художников, выражение столь непереносимое, что первый владелец просил художника смягчить его, так вот, это было ничто по сравнению с лицом Стэна.

Что до Рэли, то камера показывала нам человека, разрывавшегося от сознания того, что он теряет контроль над передачей, и в то же время понимавшего, что эта сцена обеспечит ему посмертную славу, что это — знаменательный момент в истории телевидения и, быть может, в истории искусства. Его можно было поставить рядом с тем моментом в беспощадном интервью Мартина Башира с принцессой Дианой в 1995 году. Он осторожно попробовал продолжить:

— А если не профессор Копс, то кто?

— Сопляк, что написал про Освальда Мосли[213] и Эньюрина Бивена[214], парень из Йоркшира, Фредерик Купер, так? Короче, он самый. Фред Копс/ Фред Купер. Ошибиться легко. Кто-то скажет, я сам виноват. Я что, знал? Ну да ладно. Меня и корите.

— Так вы изначально хотели пригласить Фредерика Купера писать вашу биографию?

— Ага. — Сирил снова подмигнул на камеру, и зрители снова засмеялись. — Купер — имя-то получше, чем Копс.

Стэн больше был не в силах сдерживаться. Он вскочил.

— Лжец! Лжец! Лжец! — заверещал он.

Судя по растопыренным скрюченным пальцам, он готов был вцепиться Сирилу в глотку. Но Рэли тоже поднялся и встал между ними.

— Джентльмены, джентльмены!

— У меня сохранилась переписка! — вопил Стэн. — Есть аудиопленки! Блокноты с моими записями! Он, блядь, лжец!

Тайнен[215], по легенде, грязно выругался несколько десятилетий назад, с тех пор ругаться на английском телевидении стало делом обычным, но никто раньше не ругался на программе «Сверстано» — кроме тех случаев, когда гость цитировал свое или чужое творение. Так что это было не столько infra dig[216], сколько неожиданно.

— Ооо-ох, — пронеслось по залу.

— Надеюсь, мы способны вести цивилизованный разговор, — примирительно сказал Рэли.

Сирил так и сидел с невинной улыбкой на лице.

Наверное, эта улыбка Стэна и доконала.

— Он лжец, подлый лжец! — кричал он. — Чего вы добиваетесь, Энтуисл? Что вы против меня имеете, скажите Христа ради!

— Профессор Копс, я… — начал Рэли.

— Христа ради, профессор Копс? Что вы имеете в виду? — почти ласково спросил Сирил.

— Идите вы все к черту!

Стэн на самом деле топнул ногой — об этом мы обычно читаем, но никак не рассчитываем увидеть воочию. Затем он круто развернулся и выбежал из студии.

Скандал. Затемнение. Двенадцать минут, отведенные на Сирила и Стэна, сократились до четырех. Алистер Рэли плавно перешел к следующему гостю, представив Тарика Шанаба, автора «Крикл-вуд, дом 9», романа о мигрантах, уже считавшегося серьезным претендентом на «Букера»; писатель получил на свою трепотню на восемь минут больше. Что ж, повезло.

Саския позвонила мне на следующий день из отеля. Она была в Лондоне со Стэном, он приехал ради интервью на Би-би-си, но в студию ее с собой не взял. Он считает, что от нее одни беды, сказала она. Что она приносит ему несчастье. По голосу чувствовалось, что она вот-вот заплачет. Он велел ей смотреть выступление по телевизору, в номере.

— Робин, ты видел?

— Он рядом?

— Нет.

— Да, видел. Это был перебор. Энтуисл, когда захочет, ведет себя как сволочь. Но Стэн зря так распсиховался. Попался в ловушку. И выставил себя дураком.

— Господи, ты на чьей стороне-то?

— Это я порекомендовал Стэна Энтуислу. Ты об этом знала?

— Вот молодец! Наконец решил рассказать!

— Очевидно, это была ошибка.

— Я его предупреждала. Сказала: «Ты никогда еще не писал о живых людях. Это требует других навыков, у тебя не будет времени ими овладеть». Это было еще до того, как я узнала, каким мерзавцем может быть Энтуисл. Но ты же знаешь Стэна. Он стал корчить из себя маститого ученого, мол, опытному исследователю все по плечу. Пара пустяков. И все такое. Конечно, главным искушением были деньги. Наконец-то хороший куш. Но на самом деле все было не для денег ради денег. В его сознании, сознании неуверенного в себе мальчика, деньги значили одно — успех! «Смотри, папа! Ты ведь и не думал, что я пробьюсь, да?» Он так и не сумел это преодолеть. Какая горькая ирония: преданный последователь Фрейда, а сам — воплощение расхожего клише из арсенала Адлера[217]: комплекс превосходства, маскирующий комплекс неполноценности. Он рычит как лев, но в глубине души считает себя червем.

Так что обсуждать договор было поручено мне. «Саския, загони этого гада в угол. Чтобы пошевелиться не мог. Смотреть может, а трогать — нет. Все права остаются за мной. Давай, Саския, действуй». И я действовала. Теперь, разумеется, я во всем и виновата. — Голос у нее задрожал. — Всё к чертям, всё…

— И где он сейчас?

— Господи, откуда я знаю! Наверное, где-нибудь над Атлантикой. Может, уже в аэропорту Кеннеди.

— Ты хочешь сказать, что он сбежал, бросив тебя здесь?

— Можно и так выразиться.

— Саския, нам надо поговорить. Не так, не по телефону. Где ты остановилась? Я за тобой заеду. Сходим поужинать.

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Идея отличная! Скажи, где ты живешь.

Она сказала.

Саския была в темных очках, на щеке — синяк. Она все время пыталась от меня отвернуться.

— Он снова тебя бил? Вот подонок!

— Все не так страшно, как кажется. У меня синяки от любого прикосновения. А у него силы уже не те. Ну, после ранения. Правда, до этого он меня не бил.

Саския расплакалась. Я обнял ее, она, всхлипывая, прижалась ко мне.

Мы были в ее номере в «Годолфине» на Понт-стрит. Когда она немного успокоилась, я подвел ее к креслу, она села — крохотная фигурка, пытающаяся исчезнуть. Я снял с нее темные очки, она снова попыталась отвернуться. Я взял ее за подбородок и заставил посмотреть на меня. Ее левый глаз почти не открывался, веки и щеки бледные, опухшие.

— Не смотри на меня.

— Почему? Я люблю тебя, Саския.

Я в этом не силен. Я не пишу сентиментальных сцен, в своих романах я их избегаю. Но когда мы оказываемся в реальной жизни, в обстоятельствах, заставляющих нас думать, что мы герои романтической пьесы, или фильма, или романа, я подозреваю, мы начинаем подавать соответствующие реплики. И не то чтобы мы неискренни. Просто наши реплики написаны за нас.

Мы заказали ужин в номер. Выходить куда-нибудь было незачем.

— Саския, ты должна с ним расстаться, и ты это прекрасно понимаешь.

— Понимаю.

— Это надо сделать немедленно.

— Все не так просто. Я перед ним в долгу. Разве он может простить меня за Джерома? Не может. И я не жду этого. Мы женаты почти тридцать лет, Робин. Он рассказывал мне обо всем — о своих страхах, о надеждах. О самом сокровенном. Раскрывался передо мной до конца. Знаешь, чего он боится больше всего? Разоблачения. Что в один прекрасный день мир поймет, что он не великий ученый, каким его считают, а подделка. И какими бы почестями его ни награждали, этот день близится. Теперь он думает, что этот день настал. Вот сейчас. Мир смеется над ним. Он хочет смерти. Как скоро его коллеги узнают, что сказал Энтуисл? У него такая тонкая кожа, она рвется в клочья. Он истекает кровью. Поверь, он не перенесет такого позора.