Живое свидетельство - Ислер Алан
На этот приведенный в статье ответ тут же последовал отклик Стэна, первый из многих: он цитировал пункты и подпункты соглашения, заключенного им с Сирилом Энтуислом и издателями. Он заверил читателей книжного обозрения, что Сирил не только получил экземпляр с окончательным вариантом, но и оставил свои замечания, которые биограф принял к сведению. «Сирил Энтуисл и я достигли полного взаимопонимания во время работы над этой биографией. Художник никогда не навязывал свое мнение относительно того, как я трактую его жизнь, никогда не навязывал свое видение событий, однако активно участвовал в создании целого. Я готов предоставить его записанные на пленку или данные в письменном виде ответы касательно окончательного варианта текста. Я не ставлю под сомнение точность изложенного профессором Карпфом, но понять этого не могу. Сирил Энтуисл является, вне всякого сомнения, величайшим английским художником прошлого века, но, увы, он не молодеет. Возможно, его комментарий — следствие забывчивости».
Конечно, вряд ли многие из читателей обратили внимание на опровержение Стэна. Несправедливо? Что ж, это, может, и банально, но по-прежнему верно: жизнь несправедлива.
В Англии отклики были такие же вялые, как и в Америке. Интересно отметить схожесть схемы. По обе стороны Атлантики рецензент начинает с цитаты, которая задает тон всей статье. Чарлз Буллоу в «Санди тайме» обратился к Вирджинии Вулф: «Пусть биограф запишет точно, целиком и полностью, известные факты без комментариев, ну а уж потом пусть опишет жизнь как вымысел». Далее в статье давалось понять, что в книге «Сирил Энтуисл. Жизнь в цвете» вымысла куда больше, чем фактов. Артур Тичборн начал с Ортеги-и-Гассета: биография — это «система, где противоречия в человеческой жизни объединены». Магнус Финч-Лайонс в «Лондон ревью оф букс» копнул чуть глубже. Он процитировал письмо Райнера Марии Рильке герцогине Аурелии Галларати Скотти: «У некоторых людей их духовное место рождения совпадает с тем, которое упомянуто в их паспорте, и такое совпадение с внешними обстоятельствами должно дарить неслыханную радость». Аргументы Финч-Лайонса подводили, разумеется, к тому, что немногие подробности жизни Энтуисла, упомянутые в биографии Стэна, соответствовали фактическому человеку, но никак уж не его духовной сущности, что бы это ни значило.
Выдать окончательное суждение о «писателе, который мало понимает в искусстве, а уж хорошо писать и вовсе не умеет», предоставили Тобиасу Партриджу, редактору почтенного «Арт энд Калчер квотерли», отрецензировавшему биографию в «Таймс литерари саплмент». Партридж начал с Оскара Уайльда. «Нынче у каждого великого человека есть ученики, а биографию его обычно пишет Иуда». От всех остальных критиков — «шакалов-наймитов», как назвал их Стэн в очередном возмущенном письме к редактору, — Партридж отличался оскорбительно-насмешливым тоном.
Копс применяет к Энтуислу весь фрейдистский арсенал — ему явно невдомек, что гипотеза об Эдипе кошмарного венского доктора давно уже опровергнута. Тяга Энтуисла к стольким женщинам, многие из которых были старше него, подается нам — не сомневаюсь, что Копс при этом совершенно невозмутим, — «безусловно, как тяга к матери и к лону, из которого он появился на свет». Поскольку он не мог в буквальном смысле убить своего отца, он убивал его в выдуманных историях о его смерти то ли в Первую мировую, то ли вскоре после (если он хотел подчеркнуть свое происхождение), представляя его офицером и джентльменом или же (если хотел считаться выходцем из рабочего класса, с трудом разорвавшим связывавшие с ним путы) как плебея и чудовище.
И в этот момент Копс, ликуя так, словно сумел превзойти Робин Гуда, с помпой представляет своего кандидата, однорукого пианиста из Сан-Франциско, умершего в 1957 году. Не желая касаться деликатного вопроса об отце Энтуисла — и, осмелюсь сказать, мы не промахнемся, если с уважением отнесемся к очевидному желанию живого художника сохранять касательно этого приватность, — я сам могу уверить читателя, что предположение Копса неверно. Рецензенту не потребовалось особых усилий в области «исследований» (этому слову автор придает почти сакральное значение), чтобы выяснить: Энтуисл, который играл на пианино в каком-то сомнительном баре в Сан-Франциско, родился в Ланкашире, а не в Йоркшире, и что звали его Джордж, а не Джайлз.
Далее Партридж рассказывает, что знает Энтуисла более сорока лет и что хоть и не решился бы назвать их отношения дружбой, поскольку они слишком часто расходились в мнении по профессиональным вопросам, однако он с огромным уважением относится к его таланту. Энтуисла, пожалуй, нельзя вписать в схему линейного развития английского искусства XX века, но истоки его творчества — оттуда; он буен, уникален, эксцентричен, однако безусловно принадлежит этому времени и месту. Копс, утверждал Партридж, явно глух к созвучиям души этого удивительного художника. Далее Партридж писал, что не смог узнать «в этой огорчительной биографии» ни Энтуисла, ни его работ.
Рецензия Партриджа вызвала поток писем, которые редактор публиковал шесть недель, но затем прекратил. Во многих письмах имелись добавления к едким замечаниям Партриджа. На большинство из них Стэн отвечал, пытаясь хоть как-то защититься от обрушившейся на него критики. Однако он был вынужден признать, что Партридж прав касательно сан-францисского Энтуисла, он сделал «непростительное» допущение, что Дж. Энтуисл — это Джайлз. Исправления внесут в следующее издание, если таковое будет.
Было ясно, что книга Стэна скоро отправится на столы нераспроданных остатков, мертворожденное дитя, не так зачатое, не так выношенное. По иронии судьбы в ней было слишком много об искусстве, поэтому она не представляла интереса для тех, кого могла заинтересовать книга, написанная человеком, в которого стреляли в порнопритоне, о человеке, признанном блядуном мирового уровня. В крупных книжных сетях ее уже предлагали с пятидесятипроцентной скидкой. Пытаясь как-то окупить вложенные деньги, английский издатель Стэна уговорил старого однокашника по Харроу, имевшего влияние на Би-би-си, свести Стэна и Сирила в получившей множество премий литературной программе «Сверстано», которую вел светский лев Алистер Рэли. Это был чудовищный провал, биографию там заклеймили окончательно, а автор натерпелся унижений. Сирил к тому времени уже решил отречься от Стэна.
Все происходило в обычных декорациях программы: залитый теплым светом уголок некой воображаемой, но богатой библиотеки, с полками, заставленными старинными книгами в прекрасном состоянии. Алистер Рэли и его гости сидели в глубоких кожаных креслах, перед ними — изящный низенький столик эпохи королевы Анны, на сверкающем серебряном подносе хрустальный графин с тремя бокалами и, разумеется, книга «Сирил Энтуисл. Жизнь в цвете».
Камера пошла от Рэли — тот поприветствовал гостей — сначала к Сирилу: он сидел, гордо расправив плечи, одетый, как подобает сельскому джентльмену, в твидовый костюм и клетчатую рубашку с расстегнутым воротом. Камера помедлила на его дрожащих и трясущихся руках и двинулась дальше, к лицу — в старости оно стало благородным и монументальным, но словно застывшим. Камера перешла к Стэну, цирковой обезьянке Тимоти, хотя обезьянка была наряжена в сшитый на заказ серый двубортный костюм с галстуком из плотного алого шелка. Кресло, в котором он сидел ссутулившись — пытаясь, видимо, так изобразить непринужденность, поглотило его, однако по лукаво-елейному выражению его лица было понятно, что он нервничает.
Контраст между этими двумя людьми был разительный. Каждый, похоже, решил не замечать присутствия другого. Я смотрел передачу в телевизионной комнате на цокольном этаже клуба «Реформ», со стаканом «Макточиса» в руке. И словно слышал запах враждебности — он будто пропитал атмосферу уютной библиотеки. Однако Рэли — опытный интервьюер. Он задал Стэну несколько невинных вопросов, на которые тот начал отвечать, дал ему возможность сказать несколько хорошо отрепетированных слов о том, как он счастлив и горд, что ему выпала честь работать над биографией этого великого художника. Пока Стэн разглагольствовал, камера ненадолго обратилась к Сирилу — показать его реакцию. И поймала человека, разглядывающего потолок с таким видом, будто он сидит в церкви и ему нестерпимо хочется помочиться, но он не может встать, пока викарий не закончит проповедь. Публика в студии, заметив его гримасы, захихикала.
