Живое свидетельство - Ислер Алан
Хватит, бога ради, хватит! Я слышу циничный голос Майрона:
— Шекспир в ход пошел, мальчик мой? Лапуля, дай себе передохнуть.
Как это ни парадоксально, подрывает мою веру законченность моих видений. Я отчетливо представляю, как мы страстно обнимаемся у памятника Ягайло, как бежим по Сентрал-парку, как мы в постели делаем что-то друг с другом и для друг друга. Если перемотать чуть вперед, я даже вижу себя голого на кухне: я открываю бутылку дешевого вина, наливаю эту кислятину в банки, служащие мне винными бокалами, несу их в спальню, где на влажных мятых простынях сидит в полной прострации Кейт и тихо напевает: «О del mio amato ben»[141]. Другими словами, я вижу не просто Кейт, которую я безусловно видел и тогда, но и себя, которого я видеть не мог, потому что глаза наблюдателя, запечатлевшие эти воспоминания, были в моей голове, они смотрели наружу и не могли без зеркала увидеть их обладателя. Таким образом пятьдесят процентов воспоминаний, по крайней мере связанных с Кейт, придется счесть недостоверными.
Наступил день, когда она сказала, что на самом деле хочет познакомить меня со своей «родней». Ей не терпелось мной похвастаться, особенно перед Би и Анжелой, ее кузинами, по мнению которых «синие чулки» — всего лишь неудачницы, не выигравшие приза в соревнованиях за постоянные отношения. Мы должны были выехать в Скарсдейл, «фамильное гнездо» — Господи помилуй, фамильное гнездо! — в субботу утром, чтобы успеть к ланчу. Там мне предстояло познакомиться с ее родителями, которые, не сомневалась она, приведут меня в восторг, и с ее младшим братишкой Родни: он заканчивал второй курс в Брауне, но на уикенд как раз собирался домой. Ах, да, и конечно же, я увижусь с Лулой, она у них с незапамятных времен и практически вырастила ее и Родни. Встреча с самым близким кругом, уверяла она, будет безболезненной и даже, готова была поклясться она, приятной. В воскресенье настала очередь мамы с папой принимать на ежегодном сборе всех родственников, Пакстонов и почти Пакстонов из дальних и ближних весей. Мне предстояло повстречать всех-всех-всех. Главным событием были ужин и танцы в «Вестчестер Поло» и «Ракет-клубе», море веселья. Есть ли у меня здесь, в Штатах, летний смокинг? Ничего страшного. Времени еще полно, можно взять напрокат. Я там буду самым симпатичным пингвином.
Эту Кейт я узнавал с трудом. Но поскольку я был ей зачарован, а ее глаза сияли предвкушением счастья, я поспешно и в недобрый час согласился.
Прошли десятки лет с тех пор, как я видел Скарсдейл и окрестности, десятки лет, как я последний раз видел Кейт. После нашего разрыва она, как я позже знал, получив магистерскую степень, оставила научную карьеру и переехала сначала в Венис, в Калифорнию, где она открыла на Броадуоке кафе с «домашним мороженым», «Джелато мио», а в конце шестидесятых, став верным адептом зороастрийской секты «свободной любви», перебралась в пустыню Мохаве. И что ей было до битвы при Маренго, а?
Ну вот. Остаточная горечь, причем с привкусом самообвинения, еще присутствует, причем после стольких лет. Но что там было такого в том уикенде, который я счел непереносимым? Ее родственники встретили меня довольно тепло, несмотря на то, что я явно был не тем, кого бы выбрали ее родители. Однако, хоть я и не принадлежал к американской знати, будучи сыном леди Смит-Дермотт, я мог предложить взамен нечто схожее британское. Они были, по сути, идеальной американской семьей предыдущего десятилетия, пятидесятых: белые англосаксонские протестанты, приятной наружности, богатые. Родители любили друг друга и, разумеется, своих детей; дети, мальчик и девочка, оба идеальные, любили и уважали родителей. И за всеми ними присматривала Лулу, преданная прислуга: чернокожая, пышнотелая, теплая и преданная. Всего у них было в достатке.
Они словно были сделаны на голливудском конвейере конца эпохи Бинга Кросби и «Белого Рождества»[142], и их снова пригласили на главные роли, которые они знали наизусть. Не было никаких отвратительных проблем, ни внутри семьи, ни в большом американском мире снаружи. Ни намека на бедность, расизм, на тлеющие разногласия, которые уже начинали раздирать общество. В тот уикенд над их домом в прямом и переносном смысле сияло солнце.
Конечно, теперь я понимаю, подозреваю, понимал и тогда, что их совместная жизнь была самовнушенной иллюзией, которую все они поддерживали, разноцветным мыльным пузырем, надутым успокаивающей ложью и осознанным неведением. Однако, чтобы он не лопнул, они должны были собираться вместе. Каждый по отдельности наверняка страдал, наверняка терзался теми же сомнениями, теми же страхами, от которых просыпаешься посреди ночи, что и любой из нас. Никто из них не осмеливался проколоть пузырь иллюзии — ведь могла лопнуть семья, и, должно быть, требовались сосредоточенные усилия, чтобы держать его надутым. А если бы вдруг мама призналась, как ей скучно в постели, как она мастурбирует, как в фантазиях ее насилует мускулистый незнакомец в маске? Что, если бы папа признался, что присваивает понемногу деньги своих доверчивых клиентов? А если бы родители несовершеннолетней девицы, на аборт которой братец Родни вынужден был снять все деньги со своего банковского счета, решили обратиться в полицию? Разумеется, все эти примеры я сочинил. Мне ничего неизвестно про темные уголки в жизни этой семьи. Я просто уверен, что такие темные уголки имеются.
Кейт начала репетировать свою роль уже по дороге в Вестчестер. В своем возбужденном, почти безумном монологе она превращалась из страстной возлюбленной и циничной аспирантки в почтительную дочь и исключительно заботливую старшую сестру.
— Мама могла все организовать одной левой. Наверное, уже организовала. Но я бы так хотела, если бы она позволила, ей помочь. Впрочем, у меня и близко нет ее талантов.
— А разве секретарь клуба или кто там заведует подобными мероприятиями, не делает все необходимое?
— Робин, ты такой naïf[143], — снисходительно рассмеялась она. — Нужно же утвердить меню, решить, кто с кем сидит. А цветы, а оркестр, а — ведь надо упомянуть всех Пакстонов, кто скончался за прошедший год. Кто будет его зачитывать? Кто будет говорить тосты в честь Пакстонов? «В память Джона и Эбигейл Пакстонов, которые пересекли Атлантику на „Тодспиде“ в 1692 году и за их ныне живущих потомков, собравшихся… и так далее». И еще куча всего!
— Да, конечно, я должен был догадаться.
— Роду тут повезло, во всяком случае, с точки зрения нашей семьи. Он мне звонил вчера вечером. Отличные новости! Он вытянул такой номер в лотерее для призывников, который практически гарантирует, что в армию он не пойдет. Род, конечно, предпочел бы послужить. Но я как сестра радуюсь, что ему ничего не грозит.
— Разумеется.
— Из него наверняка вышел бы отличный офицер. Он прекрасно смотрелся бы в форме, он такой красавец, и он действительно заботился бы о подчиненных. Он говорит, жаль, что так вышло, но глупо спорить с судьбой. Если бы страна его призвала, он почел бы это за честь.
— Разумеется.
Моя милая Кейт исчезла почти окончательно.
После ланча она потащила меня на чердак, где мне были продемонстрированы всевозможные реликвии Пакстонов: фотографии, школьные табели, колыбель, в которой сначала лежала Кейт, а затем Родни, погремушка, едкие наблюдения мадам Труайе, которая учила французскому маленькую Кейт, санки, сундук, в котором хранились форма дедушки Пакстона и разнообразные сокровища с Первой мировой, детские коньки, модели аэропланов, склеенные Родни, мамино подвенечное платье и так далее.
После ланча мама предложила, чтобы Кейт покатала меня по округе, дала мне почувствовать, какова она, здешняя Америка. Папа же полагал, что мне захочется поиграть с ним и Родни в гольф, показать, на что я способен. Но мама и Кейт победили, уверив папу, что у меня еще будет время показать, на что способен англичанин. Мы проехались по окрестностям. Кейт показала мне приготовительную школу, где впервые проявились ее таланты, кафе-мороженое, куда водил ее первый прыщавый кавалер, городскую библиотеку, где миссис Бриан приобщила ее к французской истории, бейсбольное поле «Маленькой лиги», где демонстрировал свое мастерство Родни. Я достиг нового для меня уровня скуки.
