Живое свидетельство - Ислер Алан

Официант принес Picodon, сомелье — «Пюсель». Я вытащил пробку, сделал глоток. Вино было превосходное.

— Ты делаешь доклад в Ливерпуле?

Picodon таял во рту.

— И еще веду панельную дискуссию. Уже третий год в Обществе работает секция по гомосексуализму. Разумеется, самая популярная — в научном смысле. — Он подцепил на вилку Picodon. — Потрясающе! Что это за сыр?

— Козий.

— Caprinae[129], ну конечно же. Навевает похотливые мысли. Вот ты чертенок! Рожки зачесались, малыш? Пободаться хочешь? — Тейтельбаум плотоядно зыркнул на меня и отхлебнул вина.

— О чем твой доклад?

— Так, обычная белиберда. Идеология, вырастающая из запроса. Называется «Беовульф и Виглаф. Меч и камни». Как ты наверняка догадался, он сам собой написался.

Мы перешли к Saumon.

— А панельная дискуссия?

— Это еще хуже. По «Рассказу рыцаря» Чосера. Да, ты правильно догадался, Чосер был из наших. Из шкафа не выходил — жил в непросвещенную эпоху. Мог только посылать сигналы — так сказать, homotopoi[130] — для понимающих. Паламоy и Аркит?[131] Естественно, это каламбуры. Паламоy — pal o’mine, мой приятель, а Аркит — arseite, задничный, любитель всего заднепроходного. Знаешь, Робин, так можно и разувериться в гомосексуализме. С другой стороны, драгоценный мой, все расходы-то мне оплачивают.

— В таком случае, может, счет оплатишь ты?

Он поднес пальцы к губам и послал мне воздушный поцелуй.

— Kein Problem[132].

— Как там дела у Стэна?

— Что с тобой такое, Робин? Тебя к нему так тянет? У Стэна все прекрасно. Биография Энтуисла почти готова. Последние правки, окончательная проверка фактов, указатели, библиография, благодарности, посвящение — всякая такая ерунда. На хрен Стэна. Кому он на хрен сдался?

— Я про его здоровье спрашивал.

— Лучше не бывает. У него личный тренер. Этот ублюдок стал знаменитостью. На прошлой неделе приходил к Уолли Уочтелу. Повторяю, — тут он громко отрыгнул, впрочем, аккуратно прикрывшись салфеткой, — кому он на хрен сдался?

— А Саския?

— Я уж думал, ты и не спросишь. Она получила предписание суда, запрещающее ему к ней приближаться, храни ее Господь. Слишком уж часто он ее поколачивал.

— Не верю.

— Да? Ну, милый, продолжай витать в облаках. Не забывай, о ком мы разговариваем. Скандал никогда не мешал продажам. Она получила дом в Вестчестере, он завел роман с аспиранткой с Верхнего Вест-Сайда, американская принцесса польского происхождения, в родстве, как поговаривают, с нынешним папой римским. Адвокаты Стэна и Саскии тем временем готовятся к процессу. Что ни случись, биографии Стэна гарантированно nihil obstat[133].

— Эспрессо?

Я заказал два эспрессо.

— А ты-то как, Робин? У тебя все хорошо, мальчик мой?

— Благодарю, вполне, вполне, вполне[134], — ответил я.

Неизбежным образом рассказ Майрона пробудил воспоминания о моей аспирантке, Кейт, не только потому, что она была на той же ступени академической лестницы, но и из-за его истории про разрыв с Генри, про причины разрыва, настоящие или придуманные потом. Генри я помнил вполне отчетливо, хотя видел его всего однажды, под самый конец моей ссылки в Мошолу, когда наш кафедральный поэт (кажется, Чарльз Уигглсворт) устроил в мою честь прощальную вечеринку. Там, разумеется, была и Кейт, но только потому, что ни Чарльз, ни кто другой не знали, что мы расстались. Не знаю, почему она решила прийти. Она быстро перебрала дешевого вина кинулась в объятья того, кто стал моей заменой — будущего драматурга, окрыленного успехом недавней читки его пьесы в одном нью-йоркском экспериментальном театрике, который вскоре закрылся. Я демонстрировал свое равнодушие, болтая с Хоуп Копс, которая принесла на вечеринку свой знаменитый чизкейк. Стэн почти весь вечер вел какие-то тайные переговоры с деканом кафедры.

Генри был обаятельный парень, южанин с врожденной грацией. Он обучался классическому балету, но совсем недавно стал единственным белым, которого приняли в труппу современного танца в Гарлеме. «Что бы вам всем не сходить посмотреть, что мы там делаем?» Каждое его движение было как стихи, каждый жест изящен. Майрон явно был без ума от него. Он ходил за Генри хвостом, не сводил с него глаз. Сидел с ним на диване, гладил его по спине, словно хотел прощупать каждый мускул. Генри морщился и предпринимал бесплодные попытки увернуться. Впрочем, неуклюжесть Майрона я объяснял тем, что он еще не свыкся со своей новой сексуальной ориентацией, и решил, что они с Генри найдут устраивающую их обоих золотую середину.

Что у нас с Кейт пошло не так? Может, причина была в ее семье. Или в том, что эта семья собой символизировала. Думаю, что-то в этом роде. Через тридцать лет трудно сказать наверняка, трудно не заподозрить, что я просто придумал подходящее объяснение своей глупости. Потому что это была именно что глупость. Наш роман достиг той стадии, когда мы стали подумывать о том, чтобы остаться вместе. Ведь она могла продолжать свои занятия и в Англии, откуда до континента рукой подать. С другой стороны, и я мог попробовать продлить свое пребывание в Мошолу или найти что-то подобное в Нью-Йорке. Мы так и льнули друг к другу. Тучи, которые сгущались над нами по мере того, как приближалась пора расставания, вдруг рассеялись, и на безоблачном небе засияло солнце. Что бы ни было на следующий год, грядущее лето бы собирались провести вместе, «там», то есть тут: мы собирались взять напрокат машину и проехать от Лендс-Энда[135] до Джон-о-Гроатс[136].

Помню, тем ветреным утром мы были в Сентрал-парке, около статуи короля Ягайло. Кейт спрыгнула с низенького парапета, окружавшего площадку вокруг статуи, в мои распростертые объятья, ноги ее обвивали мои бедра, руки шею, и я сквозь рубашку чувствовал тепло ее тела. Мы прижимались друг к другу, наши языки метались в безумном танце изо рта в рот. Какое это было блаженство — мы были живы, мы были молоды… Рука об руку мы пробежали мимо пруда Тертл и мрачного Бельведерского замка, потом по Западной Сентрал-парк, оттуда на 87-ю, ворвались в квартирку, которую я снимал, на ходу скидывая с себя одежду, повалились на кровать и сначала предались безумной любви, потом любви размеренной, а потом любви неспешной. Это был не сон. Все это было наяву.

— Робин, — шептала она мне на ухо, — мой Робин. — И во мне все трепетало.

Так ли это было? Так я помнил все эти годы. Но, быть может, я чуть подправил свои воспоминания? Когда аллюзии бегут чередой, я склонен сомневаться в своей памяти. Не стоит приукрашивать правду чужим вымыслом.

А воспоминания о моей сексуальной доблести? Бывал ли я когда-нибудь столь энергичен? Теперь, когда силы мои на исходе, да и возможности их проявить редки, мне приятно так думать.

Опять цитата. Caveat lector![138] Я вновь и вновь проигрываю в памяти сцены, такие, как эта с Кейт, словно они сняты на пленку, бобины крутятся, перед внутренним взором мелькают кадры, эпизоды моей жизни redivivus[139], они всегда доступны для частного просмотра, и снова веду я счет потерянному мной…[140]