Живое свидетельство - Ислер Алан

Той ночью Кейт пришла ко мне в комнату. В доме везде были кондиционеры, но на ней была байковая ночная рубашка, которую одобрил бы сам Коттон Мазер[144]. Меня это возбудило, для меня это было призывом нарушить запрет. Мне безумно хотелось ее трахнуть. Особенно под этой крышей — просто необходимо было впрыснуть в нее свою бурлящую сперму. Она нагнулась меня поцеловать, я сунул руку под ее ночнушку, ухватил за лобок. Лучше мне от этого не стало. Она отпрянула.

— Не здесь, дорогой! — сказала она. — Наберись терпения. Скоро мы вернемся в Нью-Йорк.

Это уж точно.

Я не представлял, как выдержать встречу с еще сотнями Пакстонов в воскресенье вечером. Чтоб им пусто было. Я и так был ошарашен. Честно признаться, я даже задыхался. Меня охватила паника. Мне казалось, что я утону в океане Пакстонов, утону с концами, или же они поглотят меня, и ни следа от меня самого не останется. Я никому не сказал ни слова, в том числе Кейт, просто сбежал как трус, уехал назад в Нью-Йорк.

В моей жизни никогда не было родного дома. Была череда домов, куда я переезжал вслед за матерью, отправлявшейся от мужа к любовнику, от любовника к мужу, череда почтовых адресов, настолько же не связанных со мной лично, как, скажем, дортуар в Кронин-Холле или комнатенка, которую я студентом снимал в Лидсе. Вследствие чего не было никакого чердака с семейными реликвиями. Чердак был только у меня в голове, где объекты, рассованные по углам, собирали пыль или ветшали с течением времени. В Скарсдейле я понял, что предпочитаю жить так, как живу. Пакстоны отбили мне всю охоту.

Конечно, будь я хоть чуточку более зрелым, я бы понял, что настоящая Кейт — это не Кейт из Вестчестера и что я мог бы помочь ей окончательно стать другой.

Из всех печальных слов[145] и так далее…

Я уже рассказал вам, что было с Кейт дальше. Родни пошел в «Храм народов»[146] и погиб в Гайане. Их родители развелись, мать открыла в Скарсдейле клинику для женщин — жертв насилия, отец сменил Вестчестер на Марбелью[147] и фелляцию, каковую благодаря экстратерриториальности с радостью делал ему нью-йоркский гендиректор. Что до Лулы, то она вернулась в Гарлем и открыла на 125-й улице магазин с литературой по проблемам афроамериканцев. А я, что ж, я, разумеется, вернулся в Англию, один.

Тогда еще в моей жизни не было никакой Саскии. Но мне уже было понятно, что удовлетворить меня могут только гедонистические отношения без обязательств и без серьезной привязанности, которые могла предоставить прекрасная и тогда еще невообразимая, но вполне вероятная Саския.

При первой же возможности я связался с Тимоти. Международная ассоциация литературных агентов, если бы таковая существовала, непременно предоставила бы ему все пикантные подробности краха Копса. Я хотел знать все сплетни. Стэн, герой порнопритона, знаменитый ученый, готовивший биографию члена Королевской академии Сирила Энтуисла, избивал жену! На продажах это, увы, могло сказаться только положительно. Меня раздирало желание узнать как можно больше.

Тимоти утверждал, что не знает ничего. Его агентство процветает благодаря тому, что занимается делом, а не сплетнями. Он обещал перезвонить. И выразил надежду, что спрашиваю я не из банального любопытства.

Я уверил его, что давно знаю и Стэна, и его жену Саскию, что мое беспокойство искренне, он «мой старинный близкий друг», и я не расспрашиваю их напрямую исключительно из деликатности.

Он ответил, что попытается навести справки.

То, что узнал Тимоти, противоречило рассказу Майрона. Да, у них были разногласия в семейной жизни, да, они на время разъехались, но это Саския напала на Стэна, это она поставила ему синяк под глаз, Саския била его по яйцам, Саския отвезла его в отделение скорой помощи Вестчестерской пресвитерианской больницы.

— Бедняга еще не оправился от пулевого ранения.

— Ни черта себе!

— Но это все предположительно, — аккуратно добавил Тимоти.

— Думаете, не то что они заигрались в сексуальные игры?

— В их-то возрасте? Робин, что за гадости!

До чего же жестоки даже те, кто не так уж и молод.

— Но теперь они снова вместе?

— Так мне сказали. Совсем как Гейбл и Ломбард[148]. —Тимоти был членом Клуба любителей старого кино, казначеем отделения в Парсонс-Грин.

— Ну, если что-то еще узнаете…

Но информация от Тимоти вряд ли была достовернее той, что предоставил Майрон.

На выходные я отправился в Дибблетуайт. Сирил позвонил, попросил срочно приехать. Сказал, что хочет мне что-то показать.

— И не расспрашивай, что именно, пащенок. Просто приезжай. Клер обещает испечь тебе пирог с крыжовником.

И он повесил трубку.

На самом деле пирог был яблочный, Клер вообще ничего не обещала, да и для крыжовника был не сезон, но ее яблочный пирог достоин всяческих похвал: тесто рассыпчатое, сладкое, но чуточку подсоленное, начинка из яблок с тростниковым сахаром нежнейшая. Я взял второй кусок, ничуть не меньше первого.

У Сирила же аппетита не было. Ел он мало, к яблочному пирогу даже не притронулся. Мне показалось, что он немного похудел, в глазах не было обычного блеска. Но мы с ним перед едой выпили чуть больше нужного «Макточиса», а затем Сирил прикончил одну бутылку «Папы Клемента» 2001 года, а мы с Клер на двоих — вторую.

— Сирил, ты на диете?

— У нашего старичка высокий холестерин, — сказала Клер и погладила его мозолистую руку. — Высокое давление, qui sait quoi[149]? Сам знаешь, лет ему сколько. Но мы, парочка стариков, держимся, пусть и не так молоды, как ты. — Она просительно улыбнулась.

Клер, естественно, намного моложе меня.

Сирил нахмурился, проворчал:

— Да хрен с ним со всем. Ем, что хочу. Просто не голоден.

Клер, многозначительно вскинув брови и вытянув губы трубочкой, дала мне понять, что здоровье Сирила мы обсудим потом, не в его присутствии.

На следующее утро, после завтрака, Сирил повел меня в один из сараев, где он хранил свои холсты. Прохладный воздух, носившийся над оврагами и ручьями, холмами и болотами, был напоен ароматами вереска и пушицы, полевых цветов, здоровья; благодаря ему тупо нывшая голова прошла. Я больше уже не мог после вечера с виски и вином на следующий день встать как ни в чем не бывало. Мы прошли по двору, заставленному причудливыми скульптурами, Сирил понаделал их много лет назад, приваривая друг к другу куски старых железяк. Низко в небе, почти над горизонтом собирались тучки. Ястреб, паривший над нашими головами, вдруг кинулся вниз, на каменистый склон, и тут же снова взмыл вверх, держа в когтях какую-то извивающуюся тварь, наверное, ужа.

Помню, когда-то этот сарай запирался обычным замком на цепочке. Это было во времена мамули, когда на дверях мелом были нарисованы воротца и Сирил играл со мной в крикет. Теперь все было по-другому. От сарая осталась лишь внешняя оболочка, а внутри было утепленное помещение без окон, где поддерживались постоянные температура и влажность. Вместо дверей теперь была одна стальная створка, отъезжавшая на роликах по команде с пульта, который Сирил вынул из кармана своего вельветового пиджака. Это могла быть сцена из «Бондианы», если бы только Кью[150] (разумеется, не 007) не забыл код.

— День рождения мамули, — сказал он. — Господи, я забыл дату.

— С чего бы это?

— Я тебе уже говорил, она была лучшей из всех. Я так вспоминаю ее, нашу жизнь вместе, все такое.

Я подсказал ему дату ее рождения, он дрожащими пальцами набрал цифры на пульте. Дверь с рычанием и лаем отъехала в сторону — точь-в-точь как злобный сторожевой пес.