Живое свидетельство - Ислер Алан
— Не пугайся, это такая хитрость — звук записан.
И действительно, как только он зажег свет, все стихло.
Помещение было все белое, ярко освещенное. Слева и справа отсеки в два яруса, каждое для одного холста на подрамнике. На стене перед нами висел портрет, ради которого Сирил и вызвал меня в Дибблетуайт. Портрет Полли Копс. Почти такой же, как тот, что я видел в Коннектикуте, в доме брата Стэна — Джерома, супруга модели. Отличие одно: на Полли не было ничего, кроме нитки жемчуга. И книга на коленях не лежала. Но фон, направление света, мягкость тонов, поза, выражение отстраненного безразличия на лице — все было то же самое. Однако эта картина явно рассчитывала на эротический отклик зрителя. Невозможно было не почувствовать пульсацию желания, которое усугублялось не только тем, что ты с горечью осознавал безразличие модели, но и знал, что она давно мертва.
— Вот ты сморишь на нее, и что ты видишь? Аристократку, да? Даже голая она окутана аурой этой чертовой noblesse[151]. Слишком хороша для нас, прочих. — Сирил подошел к картине, уставился на кустистый лобок, сложил губы как для поцелуя и осторожно подул на пушинку, которая, взмыв в воздух, ровно на лобок и опустилась. Он усмехнулся. — Небось, тебе было интересно, чем я тут занимаюсь? Размышлял о Пигмалионе и Галатее? А я и подумал, что тебе захочется посмотреть на нее, раз уж ты повидал другую.
Метрах в четырех от портрета стояла мягкая банкетка. Сирил сел и жестом пригласил меня к нему присоединиться. Мы, два старика (один постарше и не столь проворный, как другой), в безмолвном восхищении смотрели на восхитительную обнаженную маху Сирила. Я подумал, что готов все отдать, чтобы обладать ей.
— Джером Копс это видел? А Стэн?
— Вот уж вряд ли!
Мы еще некоторое время молча глядели на картину.
— Знаешь, она непрерывно жевала жвачку, с удовольствием показывала, как она мотается у нее во рту. Голос у нее высокий, пронзительный, на слух, во всяком случае на мой слух, неприятный. И нью-йоркский выговор, то ли Бруклин, то ли Бронкс. Знаешь, как в кино: «эдти», «дте», «ндак». Может, у нее в голове и мелькали какие-то собственные мысли, но я этому подтверждений не нашел. — Сирил медленно покачал головой — он все еще пребывал в изумленном восхищении ей.
Он рассказал мне, что у ее родителей был ларек с хот-догами на одном из нью-йоркских бейсбольных стадионов, Джером Копс был то ли его совладельцем, то ли инвестором, то ли еще кем, может, юристом. Так Полли с Джеромом и познакомились.
— Кстати, звали ее не Полли. Бернис или Бернес Банc или Понс, что-то в этом роде. Ей было тогда всего пятнадцать, и местные ее уже хорошо знали. Она вышла за него в семнадцать, родители, небось, рады были ее сбыть с рук, тем более человек попался богатый, хоть и еврей.
В рассказ Сирила начали потихоньку проникать его излюбленные и больные темы. Я смотрел то на него, то на картину, то на него, то на картину. Он крутил в руках пульт, держал на вытянутой, дрожавшей руке, щурился, словно целился, готовясь выпустить всю обойму.
— Сирил, это все правда? — спросил я.
— Все? Не понимаю, что ты называешь «всем»[152]. — Он опять строил из себя Фальстафа, значит, нужно быть настороже. — Я могу свидетельствовать только о том, что видел и слышал. И что делал. Насчет этого слово мое тебе порукой. — Он развернулся и целился уже в меня, но потом опустил руку и хитро улыбнулся. — С чего мне врать? Все есть в моем гребаном дневнике. Если хочешь, можем посмотреть, проверить. А что до остального, так это она мне рассказывала. Ты волен, как был волен я, верить ей или не верить.
— В твоем гребаном дневнике?
— Ой, Робин, молодец! Да, и что такого? Как список Лепорелло. А мне и правда нравится, черт побери! «Мой гребаный дневник». Да, моим учебником был «Вальтер». «Моя тайная жизнь»[153], все, на хрен, одиннадцать томов. В моей юности эта книга считалась крайне откровенной. У нашего старшего воспитателя мистера Куинтуса Т. С. Фэншоу, магистра искусств, выпускника Кембриджа, по кличке Коитус, она имелась. Он приглашал избранных счастливчиков к себе в комнаты на чай с тостами и зачитывал им по несколько страниц из «Жизни». Коитус часто говорил, что верит: его мальчики смогут лучше противостоять многообразным искушениям плоти, если будут знать, что именно это за искушения. А в твое время Фэншоу еще там работал?
— Ты рассказывал мне о Полли Копс.
— Я звал ее Поликарпом, в память о священномученике епископе Смирнском. Он горел христианским рвением, за что и был сожжен заживо. В Полли Копс никогда не стихало пламя похоти. Она была единственной настоящей нимфоманкой, которую я знал. Когда у нее свербело, она это чесала. Ей было все равно чем — пальцами, камберлендской колбаской, мужским членом, если оказывался под рукой.
— Поликарп? Ты говорил, что звал ее Полип-в-попе.
— Говорил, да? Может, и звал.
— Так как же именно?
Он покачал головой, давая понять, что устал от моих придирок.
— Пока я писал вот это, — он показал большим пальцем на портрет, — вымотанный тем, что обслуживал ее с вечера до утра, она однажды на дневном сеансе ублажила себя ручкой моей десятисантиметровой кисти. Ее излюбленным дилдо была бутылка шампанского, «Кристал» Луи Лодерера, неважно какого года. И у ее изголовья всегда стояла такая, даже в Англии, даже в Дибблетуайте. Ей было плевать, где она и с кем она, если вдруг накатывало желание, она тут же его удовлетворяла и совершенно не старалась этого скрыть.
Мой английский хрен ей нравился больше американской сосиски Джерома, но это было дело вкуса — да, эта тупая сучка так и сказала, она не могла уловить double entendre[154], даже когда он хватал ее за причинное место. Размер значения почти не имел. Главное, чтобы член стоял, важны были первые десять сантиметров. Остальное — только для вида. Да к тому же ни один мужчина не мог удовлетворить ее так, как бутылка «Кристал» Луи Лодерера.
Робин, ты писатель. Можешь, наверное, вообразить, в какую жопу превратилась жизнь Джерома. Светскую жизнь пришлось свести на нет. Простой ужин с родственниками, с гордящимися им родителями, с братом Стэном и Хоуп, со старыми друзьями, университетскими приятелями, деловыми знакомыми, с новым партнером фирмы и с женой нового партнера — все это в мгновение ока могло превратиться в кошмар. Однажды она взяла левую руку нового партнера, который сидел справа от нее, сунула ее под стол и из-за ножки стола себе во влагалище. Бедный придурок не знал, что делать, хотя ничего сложного от него не требовалось. Джером обращался к специалистам — сексологам, психиатрам, всевозможным врачам, сторонникам холистической медицины, диетологам, искал помощи во всех здравых и почти здравых лечебных практиках. Полли на все это соглашалась, безропотно ходила от одного лекаря к другому. Со сколькими из них она перепихнулась, неизвестно. Джером узнал, что почти наверняка в детстве она стала жертвой сексуальных домогательств, возможно, виновником был ее отец, и если покопаться в ее прошлом, это может помочь; он узнал также, что ей могут помочь лоботомия или клиторидэктомия, узнал, что ей следует сократить употребление шоколада и увеличить прием марганца, бора и ванадия. Одним словом, ни хрена он не узнал.
— Думаешь, Стэн с ней тоже трахался? — спросил я исключительно из злобного любопытства. И вообще, откуда Сирилу было знать ответ?
— Этот старый хрен? Наверняка. Она пользовалась всем, что попадалось под руку, особенно с тех пор, как Джером ослабел. Во всяком случае, так она рассказывала о Джероме. Слушай, она наверняка должна была подкатиться к Стэну, а отказать ей было трудно.
Везунчик этот Стэн. Черствость Саскии по отношению к покойной Полли стала теперь понятнее. Знала ли Хоуп о том, что происходило? Простила ли она тогда Стэна потому, что знала, как он презирает брата, и поэтому сочла его неверность всего лишь местью? Или потому, что готова была стерпеть что угодно, лишь бы не потерять мужа? Или потому, что научилась не видеть того, что может ее расстроить?
