Под стук копыт - Владимир Романович Козин
— Аллах сотворил вас из трепотни, — уверенно сказал Питерский.
Ель засмеялся, Шавердова улыбнулась, Питерский повеселел, отложил свои скверножелтые листы и откровенно оглядел Шавердову.
— Ой и осточертели же мне бумаги-бумажонки, доклады-докладенки, и начальство, начальство, начальство, как саранча библейская! Зачем директор вызывает вас на колодцы Геокча? Не понимаю! Разводить кур в барханах? Что им жрать в песках? Змей и ящериц?
— Птицеводство на базе пресмыкающихся, — с лукавой мечтательностью произнес Ель. — Оригинально, но вряд ли рентабельно.
— Роковые яйца! — вскинув руки, воскликнул Табунов. — Вкуснейшая вещь, гоголевский предмет!
— Успокойся, Виктор! — простосердечно сказала Шавердова и положила свою длинную ладонь на крепкое колено Табунова.
"Они — на "ты"! Все ясно!" Питерский подобрал свои скверножелтые листы, стараясь не замечать откровенно открытой шеи Шавердовой — удлиненной нежности ее.
— В каждом человеке надо чуять человечество, — горячо говорил Табунов. — Талант требует к себе талантливого отношения. Но у всякого века свои холуи и хамы. Они живы-живехоньки — следовательно, они приспособляются, следовательно, они развиваются, следовательно, они изменяются. Я — пролетарий, только руки мои пахнут не машинным маслом, а конским потом, и мысль отдана не автозаводу, а пустыне.
Питерский. — Кажется, вы собирались задать лататы?
Табунов. — От гильотины, которая бесстрастно вползла в нашу могучую пустыню.
Питерский. — Зачем вы расточаете свой дар, пылаете речью перед тремя слушателями?
Табунов. — Вспыльчивый, яро мыслящий оратор — всегда оратор!
Ель. — Он призрак возмездия — мрачные честолюбцы леденеют при взгляде на него.
Табунов. — Каракумский Шекспир! Когда я ехал в пустыню, я чувствовал, что несусь к мировой славе.
Питерский. — Теперь мне понятно, почему у вас — ни одного документа: зачем Шекспиру удостоверение личности?
Ель. — И у меня нет.
Питерский. — То есть как?
Ель. — Михаил Валерьянович, вы забыли, что ранней весной мы приехали в Кушрабат вчетвером — первозачинатели: классовая сволочь Артык Артыков, вы, зоотехник Кабиносов и я. Потом возникла Настасья Степановна, составила первый приказ. Артыков подписал, документов никто у меня не спрашивал — все ко мне привыкли. Очень просто.
Питерский. — Вы действительно экономист?
Ель. — У меня есть склонность к этой сложности.
Питерский. — А призрак возмездия?..
Табунов. — Позвольте спросить, Михаил Валерьянович, у вас сколько дипломов, утверждающих ваши замдиректорские права? До Кушрабата вы были, кажется, политическим деятелем саперной роты?
Питерский. — Пытливый вопрос о правомочиях задайте и новому директору, товарищ Шекспир!
Шавердова. — К новому директору мы обратимся…
Питерский. — "Мы"! Это кто?
Табунов. — Мэри Шавердова и я!
Ель. — И я бы! Но трех спецов вы не отпустите, Михаил Валерьянович.
Питерский. — Почему я должен отпустить двух? Какого лешего?
Молчание.
Питерский не спеша сложил свои скверножелтые листы, встал, выглянул в пустынное окно и, пригладив обветренные волосы, сказал:
— Я знаю, что Антиохов — паразит, но мне велено уважать…
Табунов. — Силу паразита?
Питерский. — Он — старый хозяйственник, а я…
Табунов. — Начинающий хозяйственник? Будда был начинающий буддист, Вольтер — начинающий вольтерьянец? Бывает вредная избыточность, — например, избыток совести…
Шавердова. — Виктор!
Благородство многих предков — умение владеть собой, быть сдержанным. Наследственное благородство поколений! Питерский владел этим древним партийным даром. Ни один сотрудник не видел его во гневе. Питерский сказал:
— Полемическое сквернословие! Нужно ли оно, Виктор Романович?
Молчание.
Табунов. — Мы предлагаем вам…
— Наш план мы хотели предложить новому директору, — перебила Шавердова.
Табунов. — В Афганистане говорят: "Черпая собака или рыжая собака — все равно собака!"
— Спать! Я не спал две ночи.
Табунов. — Возраст у вас мужественный. Влюбитесь! Станете неутомимым, изобретательным.
— Какой план вы изобрели для нового директора?
Шавердова. — Необходимый.
Табунов. — Деловой.
— Рассказывайте, что придумали, довольно загадок.
Табунов. — Придумать можно, а сила воображения создает события. Воображение — это перевоплощение действительности, итог его — образ. "Образцовая" — так назвали мы нашу ферму!
Шавердова. — Полторы недели пути для верблюжьего каравана от Кушрабата!
Табунов. — Наш штат — десяток преданных сорвиголов!
— Где ваша воображаемая ферма: в вашей сорвиголове или на карте, в пустыне нашего хозяйства?
Табунов. — Где пески и скалы, одичалая фисташковая роща и камыши, у пограничной речки Герируд.
— Дичь! Неодушевленные пространства! Там — ни души. Пустая даль, заброшенность. Ни один пес, никакой псих не поедет туда.
Шавердова. — Михаил Валерьянович, вы голословно…
Табунов. — Голосите! У нас есть друзья — и семь сорвиголов согласились: отважные, деловые люди!
Шавердова. — Ты обещал, что говорить о ферме буду я.
Табунов. — Сделал ошибку.
Шавердова. — Можешь ты молча смотреть на пустыню?
Табунов. — Целыми днями смотрел.
Шавердова. — Посмотри еще десять минут.
Ель вышел в коридор и позвал Табунова. Мужчины ушли.
— Завидую Табунову! — воскликнул Питерский.
34
У пристанционного агента лошади были, но седел не было. Ель сел на любимого Жан-Жака.
Питерский досадливо, завистливо смотрел на Табунова: какие два седла догадался привезти с собой! Одно — бывшее директорское, другое — туркменское, с ковровой по-душкой и высокой передней лукой, украшенной медными гвоздиками. "И где он раздобыл, пролаза? — думал Питерский. — Умеет веселить людей, кругом у него друзья: туркмены, иранцы, белуджи, берберы! О заместителе директора ни одна собака бродячая не позаботится!"
Агент нашел для Питерского ишачье седелко, привязал к нему свою личную подушку в розовой наволочке.
Обиженный Питерский растерянно, необычно грузно сел в это издевательское седло — и пух из подушки взметнулся, поплыл в знойном воздухе за Питерским.
— Мэри, Мэри! — закричал Табунов Шавердовой. — Взгляни, какое оригинальное хозяйственное мероприятие! Отныне все будут ездить на колодцы Геокча по замдиректорскому пуху! Древнеаравийская "дорога ладана"!
Ишачье седелко выскальзывало из-под мясосального зада Питерского, пуховое облако над ним расширялось, и казалось, Питерский, залитый солнцем, едет в снегопад. Конь его начал кашлять. Питерский выдавил из-под себя весь пух и остался сидеть на румяной наволочке.
Табунов ласково улыбнулся и сказал ему:
— Я полегче вас, садитесь на моего коня!
— К чертовой бабушке, спасибо! Я возвращаюсь! И встречу нового директора на станции!
Поезд пришел на станцию Сарыджа после полудня — в час тяжелого зноя.
Питерский и агент вышли на горячий песок маленького перрона. На ходу, со ступеньки вагона, соскочил Камбаров, из тамбура ему передали два чемодана, большой, грузный ковровый хурджин — и поезд ушел.
— Опять в нашу даль? — спросил Камбарова Питерский, здороваясь. — Я получил телеграмму, я жду нового директора. Где он?.. Кто он?..
— Я! — спокойно произнес Камбаров. — Меня вызвали в ЦК и предложили стать директором совхоза. Я начал умолять: призвание мое — журналистика! И наплакаться не дали — действуйте, так надо! Кабиносов на колодце?
— Все на колодцах! Кабиносов и Ель,
