Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

«Дурак дураком и останется», — подумалось Дорофею Васильеву, но он тотчас же испуганно прогнал эту мысль, закрестился, закланялся, высоко вскидывая бороду. «А вдруг он угадает мои помыслы, тогда прощай земля и Аринкино дворянство». Он покрылся липким потом и грузно опустился на колени.

Вечерня тянулась долго. Служил молодой попик, похожий на иконописного Христа, а около него черными тенями ходили монашки. Стараясь забыть о ломоте в ногах, Дорофей Васильев развлекал себя созерцанием монашек. Среди них было много совсем молодых, не утерявших деревенской краснощекости. Они без конца сновали по церкви, и черный наряд только оттенял их молодость, греховность круглых движений плеч и бедер. Одна из них чем-то напомнила Доню, и у старика опустошенно ухнуло сердце. Давно он не знал утех Дони, — не до того было в той сумятице, что посетила дом его. И теперь чинность службы, звонкие голоса поющих монахинь, блеск свечей и эти притягивающие, как загадки, стройные фигуры будили греховные желания, отравляли помыслы и утяжеляли ноги. С расстройства он не пошел приложиться к кресту. Марфа догнала его на пути к странноприимному дому. Распираемая молитвенным благоговением и жаждой святости, она не удержалась от поучения:

— У тебя и тут-то все бес в глазах. Всю вечерню на демонов черных глядел. Как тебе не совестно?

Дорофей Васильев сквозь зубы выругался и прибавил шагу.

Марфа, добровольно взявшая на себя руководство над покаянным очищением старика, проявила необычайную деловитость. Она до света обошла знакомых «стариц», проникла к самой игуменье, поговорила с казначейшей, о вкладе и под конец добилась от прозорливца милости принять старика у себя в келье. Дорофей Васильев поднялся с тяжелой головой. Ночью мучили сны. К его изголовью подходили молодые монашки, жарко дышали в лицо и шептали нехорошие, соблазнительные слова. Отголоски этих слов днем туманили голову, гнали строгие помыслы о близкой исповеди и беседе с прозорливцем. Хотелось, не говоря ничего Марфе, сесть в тележку и уехать. Вялость старика обозлила растроганную душеспасительными беседами Марфу. За чаем она, жустря тупыми деснами монастырские баранки, косилась на окно и изредка выплевывала вместе с крошками.

— Бабник ты… На тебя и дом божий не действует… Не будет тебе прощения, старому кобелю. Какие думы перед исповеданием! Громом расшибет за такие дела…

После обедни Марфа исповедалась. Дорофей Васильев, стоя в темном простенке, видел, как старуха льнула к уху попа и часто-часто шевелила губами, изредка взглядывая в его сторону. Он старался поймать то мирно покорное состояние, какое подобает человеку при виде чужой исповеди, но оно не приходило. В голове роились непристойные планы, хотелось сделать одной из монашек знак, выйти с ней на свет дня, посидеть на могильном камне широкого кладбища, а потом… Он тряс головой, крестился, больно ударяя в лоб твердыми ногтями.

Прозорливец принял их после обедни. В его келье было тесно от вздохов алчноглазых монашек, приставленных к милостивцу на по́слух. Они были, как на подбор, белобрысы, тощи, с высокоторжественными лицами, без конца вздыхали и указывали глазами за ширму, где возлежал Степан-болящий, словно в этих вздохах и состояла тяжесть их послушания. И оттого было страшно Дорофею Васильеву сделать первый шаг за синюю ширму. Он неловко согнулся, прижимая к груди картуз, прошел боком, держась около пронырливой Марфы. Прозорливец лежал на боку, свесив белую кисть руки с кровати. Он еле глянул на вошедших, и в пустой влажности его глаз светилось безразличие к окружающему. На длинную речь Марфы, подкрепленную глухим шепотом Дорофея Васильева, Степа ответил кратко:

— Беритесь за полы. Молитесь богу.

Голос у него был глухой, вялый, будто этот большой, грузный мужик недавно выучился двигать языком. Ответа прозорливца Дорофей Васильев не понял, а догадливая Марфа, засияв от удачи, кинулась целовать его мертвенно-бледную руку.

Монашки поздравляли их с удачей, ловко намекали на нужды раба божия Степана, высовывали руки лопаточкой и, ухватив за угол бумажку, отходили в сторону.

Одобрение прозорливца подкрепило Дорофея Васильева. В нем пробудилась всегдашняя действенность, недавней вялости как не бывало.

— Ну, теперь можно и ко дворам. Стало быть, надо работать.

— А как же с причастием?

— А на кой оно мне теперь? — озадаченно спросил Дорофей Васильев и проглотил язык, заперхался, ткнул нос в полу поддевки. — Я говорю, поскорей все надо, чтоб не мешкая…

Перед началом вечерни в церкви толпились исповедники. Попик еще не приходил. Монашки готовились к службе, двигались по гулкой пустоте церкви, мели подолами каменный пол. Дорофей Васильев опять думал о грешном, вглядывался в лица монашек, ловил в их скромных взглядах желанный намек и жалел о том, что взял с собой Марфу. Удача с прозорливцем увеселила ход в жилах крови, и желания покоряли, уводили далеко от скучливых кучек исповедников, от подслепого мерцания свечей и ладанно-дымной высоты церкви. И когда мысли понеслись с особенной легкостью, поверилось в полную удачу своих намерений, толпа около расступилась, и к Дорофею Васильеву приблизился иконописный попик.

— Вы тоже приобщаться будете?

Дорофей Васильев растерянно взялся за бороду и невнятно промычал:

— Да, собирался…

— Тогда идите к исповеди.

Он пошел за попиком, еле двигая ногами от охватившего испуга: почему попик выбрал именно его из тесной толпы богомольцев? Попик откашлялся. И с первых его слов усилился испуг Дорофея Васильева.

— Нехорошо, сын, думать о блуде в храме. Мысли ваши заняты женщинами во образе невест христовых. Надо каяться, и бог простит вас по благости своей. Знаю я и о грехе вашем. Кровь родная вопиет ко господу, но он благ и неисточима милость его к рабам своим.

Дорофей Васильев глядел в лицо попику, и ужас его ширился, голос попа гремел под высокими сводами, прибивал его к земле. «Откуда он знает мои помыслы? О Яше?» У него закружилась голова, он грохнулся на колени и забился головой о жесткий угол аналоя. Ни тени догадки не мелькнуло в уме у него о том, что исповедь подстроена Марфой, сообщившей попу подноготную их жизни.

Последние сутки пребывания в монастыре Дорофей Васильев был тих, источал вокруг себя доброту и благопристойность. На монастырь он пожертвовал полсотни и обещал дать воз ржи, если монастырские сборщики заедут к нему на хутор.

На обратном пути он не дремал, много говорил с Марфой о душе, о людях и о необходимости быть к ним добрым. Марфа взглядывала на просветлевшее лицо старика, умилялась до слез. Потом не вытерпела и изрекла свое мнение:

— Обратил тебя к себе вышний, старик. Знать, прощен грех твой.

Дорофей Васильев глубоко вздохнул и решил открыться старухе:

— Не вышний. До него нам далеко.