Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— Потешаешь ягодку-то? Она способная для этих делов. А тебе нужна наука.
Отъезд стариков на богомолье Птаха объяснил по-своему:
— Заклепку старухе там новую поставят. Отощала она совсем.
И так значительно подмигнул при этом, что всякому стали понятны его намеки.
— Без них спокойнее, — говорил за обедом Корней, — рычать некому. Всяк себе большой.
— От рыку смеху немного, — отозвался Птаха, схлебывая с ложки.
— Почаще б так уезжали, — поддержала его Доня. — А то бы и вовсе не приезжали, убыток небольшой.
Одна Аринка посоловела без матери. Она растерянно оглядывала веселые лица домашних и не понимала, смеяться ей или обидеться за родителей.
Птаха устроился спать с Петрушкой. Он разыскал три тесинки, сколотил козелки, и кровать получилась отменная. Для подстилки набил соломой истончившийся от многолетнего служения тюфячок, обмял его и прикрыл клетчатым одеялом. Петрушка следил за ладной работой Птахи, ему казалось, что руками тот шевелит без всякой натуги, будто играет, и речь его была легка и понятна:
— Мне постелька дороже всего. В хорошем отдыхе — наша сила. Так-то, ягодка моя. Живем мы двое со старухой, заботиться нам, окромя себя, не о ком, век прожили, ни разу черным словом не обмолвились. Да и некогда. Я все по работникам, она одна и одна, как кукушечка серая. Вот, одеяльце на месте. Теперь подушечку-ласточку, ночную утешницу на свое местечко. А теперь…
Он вынул из дощатого сундучка медный складенек и повесил его над изголовьем.
— Это для совести спокоя. Мало молюсь я, а от совести иконку вешаю.
И спал Птаха так же, как говорил: тихо, без храпа — на какой бок лег, на том и проснется.
Когда Петрушка собрался идти к Доне, Птаха мирно посвистывал носом, но как только он дотронулся до двери, Птаха невозмутимо ровно, будто продолжал незаконченный разговор, сказал:
— На веселую работу? Что ж, и это дело. Не подгадь, паренек, не осрамись, ягодка.
С отъездом стариков Доня потеряла над собой власть. Будто в самом деле вернулось ее девичество: она звала Петрушку в поле, вела широкими рубежами, тесно прижимаясь к нему нахолодавшим плечом, глядела вверх, и в глазах ее, тронутых трепетной влагой, дрожали и вспыхивали звезды. Ночи стояли студеные. Днями дул ветер с восхода — острый, наянный, к ночи он затихал, но звезды горели ярко, обещали назавтра опять ветреную погоду, пыльный пляс.
Петрушка не узнавал себя. Был покорен, тих и благодарно гладил руки Дони, когда она клала его голову себе на грудь и покачивала ее, будто баюкала. Иногда, усевшись где-нибудь на рубеже, они начинали вполголоса петь. Доня запевала тягуче и грустно, низкий голос ее, казалось, рыдал, бился в груди. Петрушка, глядя в холодную синеву ночных далей, зябко ежился от пронизывающей его тоски, подпевал вполголоса. Песня брела по черноте пашен, и казалось, притихало заслушавшееся небо, звезды вместе с Доней роняли в тьму золотые блестки слез.
Растроганная песней, Доня льнула к Петрушке, заглядывала ему в лицо и говорила оборванно:
— Отчего ты не муж мне? Ворованные ночи тяжело на сердце ложатся…
Об этом она говорила часто, и каждый раз Петрушка сжимался, холодел и начинал закуривать. Его пугало самое слово «муж», оно представлялось ему вроде туго сжимающего шею хомута с крепкими гужами, в нем слышалась чужая над ним воля, обуза, И всякий раз ему хотелось как-нибудь уколоть Доню, чтоб она чувствовала его независимость. Еле справившись с голосом, один раз он спросил:
— А почему ты замуж не вышла? Со стариком спозналась?
Доня долго молчала, потом скупо рассмеялась, и в голосе ее дрогнуло зло:
— Рано ты меня выспрашивать начинаешь. Еще не запрег, а погоняешь. Это не твое бы дело.
Она сделала неуловимое движение руками, и Петрушка испуганно догадался, что она сейчас встанет и уйдет от него. Он хотел было взять ее за плечо, удержать, но желание сохранить свою независимость пересилило. Усмехнувшись, он смягчил жестокость своего вопроса.
— Я не к тому, чтоб погонять. А так.
— За так деньги платят.
Доня не встала, но и не обернулась в его сторону. Петрушка глядел на ее крепко посаженную голову, упрямую, сильную, с тяжелым пуком кос, и сами собой потянулись руки к ее плечам, теплым и мягким: Доня была дорога и близка ему, как никто в мире.
— Уж осерчала?
— Ах, отстань ты! — Она вывернулась из его рук, но Петрушка опять схватил ее за плечи, пригнул к себе и положил на колени.
После Доня отходчиво и мирно говорила, облизывая пересмякшие губы:
— Несмысленок ты, Петрушка. Как телок-опоюх. Вышла б я замуж! Холостой не взял бы, а у вдового свои дети. А на кой они мне! Да какой еще попадет, а то нужда, работа невпроворот. Велика радость! А старик… Ты не говори мне о нем, если не хочешь со мной распроститься. Я не дура. Тут я себе барыня. Чуть что, мне полдома на Ваську отделят. А с этим домом я себе кого хочу, того и привечу. Авось еще не побрезгует и хороший человек. Ведь правда? Ну? Скажи мне… — Она целовала Петрушку холодными губами, смеялась и дышала горячо и порывисто. — А с тобой… Ты не шути. С тобой мы бы не так зажили. Ты бы у меня был первым в Двориках. — И, чувствуя вялость Петрушки, Доня шла на уступки: — Ну, не суропься. Это я так. Пока и так хорошо.
Возвращаясь, Петрушка разувался у амбара, отворял дверь тихо-тихо, но предосторожность была излишня. Всякий раз его встречал сиплый, подсмеивающийся голосок Птахи:
— Умучился? Пора. Ночь-то стала — годовой паспорт выйдет.
Петрушка закусывал губу, сопел и торопился улечься. Птаха начинал его раздражать своей назойливостью.
— Да, ягодка ты моя. Баба — она заманчива. Сыт, а все мало.
Не сдерживаясь, Петрушка злобно рвал темноту:
— Какого тебе черта надо?
