"Изя, не дай пропасть моей жизни" - Григорий Соломонович Берёзкин

"ИЗЯ, НЕ ДАЙ ПРОПАСТЬ МОЕЙ ЖИЗНИ..."

Рассказ Григория Березкина о репрессиях в Беларуси,

записанный Исааком Крамовым

Часть вторая

Вместо эпиграфа.

15.III.– 79 г.

Вечером гуляем с Гришей.

– Изя, не дай пропасть моей жизни.

– Нет, Гриша, не дам. Не знаю, получится ли, что хочу. Но что-то получится.

В марте 1979 года в квартиру на Ленинградском проспекте к Исааку Крамову приехал из Минска Григорий Березкин. Ольга Павловна Коган, приемная дочь Крамова расскзала мне об одном из этих вечеров.

– В тот вечер Гриша и папа закрылись в кабинете и всю ночь о чем-то говорили. Вернее говорил Березкин, а папа записывал. Я запомнила навсегда эту фразу: – Изя, не дай пропасть моей жизни.

Сохранилось две тетради, исписанные неразборчивым почерком Крамова. Видно, что записывал он живой рассказ, с тем, чтобы потом поработать с этим материалом и написать обо всем, что услышал в том марте от Березкина. Он взял эти тетради с собой в Ялту, но 23 октября того же года Исаак Наумович Крамов скоропостижно скончался, через 4 дня после своего шестидесятилетия, так и не успев сделать эту работу. Григорий Березкин ненадолго пережил Крамова и умер 1 декабря 1981 года.

Теперь мы с Любой не даем пропасть всему тому, о чем рассказывал Березкин и тому, что за все годы жизни было написано Крамовым.

К сожалению, остались только небольшие листочки с планом повествования, работа над этими записями так и не была по-настоящему начата, поэтому мы приняли решение дать слово самому Григорию Березкину и опубликовать эти его воспоминания так, как они и были им рассказаны – без купюр и без особой редактуры. Конечно, некоторые моменты этого повествования могут удивить, иногда даже шокировать, но мы приняли решение оставить все, как есть. Ведь именно это и составляло жизнь тогда.

Сейчас, в наши страшные часы, когда репрессии становятся неотъемлемой частью современной жизни, нам кажется особенно важным опубликовать этот материал.

Это вторая часть воспоминаний, но не окончательная.

Вокзал, Минск, 1941 год.

Источник: https://pastvu.com

28 апреля 41 г. – еду в Белосток в командировку – с лекциями о советской поэзии. Поднялся на первую ступеньку вагона – днем – кто-то кладет сзади руку на плечо. Обернулся. Александров. Так назывался человек, который курировал Союз писателей – работник НКВД – оперуполномоченный. С ним никто не заговаривал – обходили и боялись. Лет 28. Высокий. Русский.

– Можно тебя на минутку.

Знал, чем он занимался, но мысли еще нет. Страшно допустить, что жизнь кончается.

Я говорю:

– Поезд сейчас отойдет.

– Ничего, поедешь следующим.

И ведет меня в здание вокзала. Вводит в большую комнату, в которой ничего нет, кроме бильярдного стола. Два ожидающих нас молодых человека снимают со стола шары и кий, изображая страх перед моим нападением на них с шарами и киями (оба в штатском). Застигли врасплох врага. На столе шинели с зелеными петлицами НКВД. Одевают на меня. И фуражку, только без сапог. Выводят, вводят в машину (чемодан забирают – там материал, я вез, чтобы сшить себе костюм). Сажают в машину и везут.

Изображают сложнейшую “операцию” по поимке врага. Все – молча.

Везут. Из окошка вижу – идет Козьма. Я инстинктивно рванулся, крикнул “Козьма”. Они прикрикнули.

Тюрьма. Долго не пускают. Раздели. Обыск. Камера. Я думаю – конец.

Ход моих мыслей: память о тех, кто прошел до тебя (следств. тюрьма – американка, круглая, советская постройка). Широкие лестницы, сетки. Вот этими лестницам, натертым до блеска подошвами, сошла в преисподнюю вся Красная армия во главе с тремя маршалами.

Писатели – люди добрые, что они могут – пить, болтать. Но герои Сиваша, богатыри – с ними что сделали. Их здесь ломали.

Стало страшно. Очень страшно. Конец жизни. Мне 22 года. Безысходно.

Надо было так: убейте, лгать не буду. Но я не сильный человек. Я человек по натуре не способный врать.

Я говорил Ш., что Гамарин не враг, почему закрыта еврейская школа, сказал Алекс. Шарапову: – Пусто стало в литературе после ареста Харика, и прочитал Сельвинского “На Смерть Маяковского” (как будто вынесли огромный шкаф).

(Примечание И.Ш. – в оригинале: "И стало в поэзии жутко просторно,

Точно вывезли широченный шкап").

Эди Огнецвет[1] я говорил:

– Отменили стипендии, как будут жить. Донесли. Мальтинскому[2] я сказал, что фашизм ловко спекулирует на народном чувстве.

Когда следователь мне говорил эти мои фразы – я вспоминал, кому и где я это говорил. Я признавал, что говорил. (перед войной начали брать за еврейские мотивы).

Главное обвинение – 58 10-11 – индивидуальные разговорчики и групповая связь – организация – еврейская националистическая организация.

Разговоры о судьбах культуры, о закрытых школах. Когда освободили западную Белоруссию – много молодежи. Письмо – хорошо бы возобновил работу закрытый еврейский сектор института литературы Академии наук БССР. Поэт Каменецкий,[3] его идеи, придумал – написать такое письмо в президиум Академии наук. Я подписал вдвоем с ним. (Каменецкого арестовали после войны).

[1] Советская и белорусская поэтесса.

[2] Еврейский поэт, драматург. Писал на идише.

[3] Еврейский поэт, переводчик. Писал на идише.

Тюрьма, назаваная в народе "американка", которая начиная с 20-х годов прошлого века использовалась сначала ЧК, затем НКВД и до настоящего времени КГБ Беларуси.

Источник: https://www.svaboda.org

После меня арестовали Зелика Аксельрода, поэта, брата художника Меера Аксельрода, и прозаика Элю Кагана – молодого, 27 лет. Не успели до войны взять остальных намеченных. Пыток не было. Я потерял себя, был деморализован. Признавал, что была такая еврейская организация. Следователь – избитое оспой лицо, маленький. Язвенник, русский. В минуты отдыха:

– Слушай, а сколько собак у Пришвина.

– Не знаю.

Стал называть собак Пришвина (по его произведениям).

Или такое:

– Что сказал Горький о человеке.

– Горький сказал, что человек звучит гордо.

– Хуя. Горький сказал: “Если человек не сдается, то человека уничтожают”.

Я хотел одного – чтобы отпустил спать. Допрашивали ночью. Страшно хотелось жить.

В одну из ночей – забирают, везут в другую тюрьму. Уже – на следствие, на ул. Володарского – где ждут приговора. Тюрьма заполнена – гудит от голосов. Тут и “указники” (опоздание, прогул) и преступники.

Сижу с поляком. Тот сам признает – заброшен немцами как