Рассвет сменяет тьму. Книга первая: Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Ты кто, партизан? — наиграно спросил Эккерт, понимая, что из деда партизан, как из него самого главный его шеф Гиммлер.
Солдат, совершенно не владевший русским языком, услышав слово «партизан», с которым был знаком не по наслышке, лихо соскочил с сиденья и направил дуло автомата на старика, что даже развеселило Эккерта.
— Какой партизан? — захихикала Нюрка. — Это же наш дед Филька!.. Из нашего Нагорного! Он всегда любит шляться вечерами по лугу…
— Ты чего тут… шляешься, старик? — опять спросил Эккерт для пущей важности, довольный тем, что свой лексикон русского языка пополнил необычным словом «шляешься».
— Будто нельзя! — резонно ответил дед Филька. — По своей земле хожу…
— Как это по своей? Земля эта принадлежит теперь Германии, старик, — надменно заявил Эккерт, оглядывая луг. — Все, все Дойчланд!
Эта надменность задела деда Фильку до глубины души. Глаза его в негодовании сверкнули.
— Земля эта моя! — в голосе старика зазвучали железные нотки, что стало даже забавлять Эккерта. — С измальства моя, всегда моя была, — перешел почти на крик дед. — Может, и небо твое? — и он вдруг резко, неожиданно высоко поднял свою клюку, словно хотел или проткнуть ею вечернюю синеву, или ударить офицера.
Горящие ненавистью глаза, суровое выражение лица деда Фильки не на шутку встревожило солдата, немало видевшего таких отчаянных стариков среди партизан, и он непроизвольно, по привычке нажал пальцем на спусковой крючок автомата. Прозвучала короткая очередь. Старик качнулся и, обливаясь кровью, сначала опустился на колени, а затем упал лицом на короткую мягкую луговую траву. Нюрка вскрикнула от ужаса и закрыла ладонью рот. Эккерт стал ругать по-немецки солдата, назвав его свиньей.
— Идиот!.. Варум шиссен?
— Их геденкен… — щелкнул каблуками солдат.
— Он думал… недоумок! — обернулся Эккерт к Нюрке и усмехнулся.
— Их шулдинг зайн шютцен фон, герр официр…
— Их бестрафен ду, Тир! — И почему по-русски добавил: — Ты оправдываешь свою фамилию — зверь!
— Их хере, герр официр!..
— Садись, болван, — сказал по-русски охраннику эсэсовец и глазами показал ему на заднее сиденье. Пока тот уныло усаживался, Эккерт объяснил Нюрке: — Якоб Тир защищал офицера, это большая честь для немецкого солдата, а старик напрасно поднял палку, это сбило с толку моего личного охранника.
Даже не взглянув на убитого старика, он завел мотоцикл, дал газу, и мотоцикл полетел на покатый взгорок, на котором белели хаты Нагорного.
О гибели старика сразу стало известно в селе, но люди боялись пойти на место его нелепой смерти. Распространилась молва, что эсэсовец признал в нем партизана, потому и убил, и что хоронить его без разрешения на то небезопасно. Афанасий Фомич долго ходил по двору хмурый и сердитый, отшвыривая в стороны все, что попадало под ноги, пока Виктор не вывел его из душевного оцепенения.
— Батя, ну что мы ждем? — И, пока Афанасий Фомич собирался что-либо ответить сыну, тот уже выкатил из-под сарая двухколесную тележку. — Надо привести деда Фильку, не оставлять на ночь где попало… Вороны склюют или собаки бездомные обгрызут!..
— А как же? — намекнул отец на страх перед немцами.
— Мы ничего плохого не сделаем, просто похороним человека…
Привезенного деда Фильку Анисья Никоновна обмыла, надела на него старенькую, но чистую рубаху. Всю ночь Афанасий Фомич и Виктор сбивали гроб из старых досок, положили в него старика и чуть свет, когда селе еще спало, отвезли на кладбище, где тихонько похоронили.
— Земля ему пухом, — перекрестился Афанасий Фомич и принялся приглаживать лопатой свежий холмик земли. — На одного доброго человека мы обеднели…
— И на песни, — задумчиво произнес Виктор.
— Какие песни? — не понял отец. — Тут рыдать надо!
— На песни, одну из которых он мне недавно пел… Хотя… — размышлял скорее сам для себя Виктор, — хотя… песня его осталась… Песня — душа человека, а душа, говорят, бессмертная. Я хочу в это верить!
— Неужто в Бога поверил, комсомолец? — округлил глаза Афанасий Фомич.
— Вы же меня крестили?
— Да, хрещеный ты… А как же!.. В то время еще можно было…
— Ну вот, — только и мог сказать Виктор.
Днем все Нагорное знало, кто похоронил убитого. Ждали, какие будут последствия.
— Вас же могут схватить, — с ужасом сказала Екатерина Виктору, когда они встретились. — Мой отец даже боится…
— Бог не даст — свинья не съест, так, кажется, говорят? — невесело улыбнулся Виктор.
— Давай уедем куда-нибудь!
— Куда?! — удивился Виктор смелости Екатерины. — Мы не в Советском Союзе, когда можно было по вербовке хоть на Дальний Восток махнуть, как мой брат Иван. Забрался в какую-то Кедровку и никаких ему оккупантов? Даже не верится?… А у нас… за околицу выйди и тебя за цугундер — партизан!..
— Вот к ним, к партизанам, в лес и идти надо, — не унималась Катя.
— В лесу пока пусто, кроме птичек — никого!.. Никакого другого писка… Но партизанский отряд должен быть, хоть у нас рядом ни железнодорожного узла, ни немецкого гарнизона и близко нет… Разве что лагерь для военнопленных да охранники мадьяры.
— Как жалко… — вздохнула Катя.
Виктор вдруг рассмеялся и крепко обнял девушку за худенькие плечи.
— Ты чего? — обиженно надула губы Екатерина.
— Интересно! — перестав смеяться, серьезным тоном заговорил Виктор. — Ты с партизанами, а отец твой — с карателями… И вот вы встречаетесь!.. А?
— Да ну тебя, — легко оттолкнула девушка от себя парня… — Вот отдадут меня замуж за Оську, полыбишься тогда…
— За Огрызка?! — воскликнул Виктор. — Да я его… да я ему шею сверну!..
— Сыну старосты?!
— Да хоть сыну самого… самого… Гитлера!
— Хвастунишка!
Летняя почти беззвездная ночь разливала на поля и луга, подернутые белым полупрозрачным ситчиком тумана, половодье тишины. Лишь наиболее яркие созвездья беззвучно мерцали в синей глубине неба и среди них всегда над головой загадочно моргал голубой глаз Веги. В этой благодатной тишине не хотелось думать, что идет война, что в лагере голодные и униженные военнопленные, которых с винтовками за плечами охраняют вечно пахнувшие цикорием мадьяры. Виктор вдоль заборов провел Екатерину к ее дому. Поцеловались, простились, и она скрылась за старыми скрипучими воротами. А он, весьма озабоченный словами, произнесенными девушкой по поводу Оськи, долго не мог уснуть. «Что же делать?» — вертелось в его голове, но
