Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Сынок, что мадьяры едят, хоть убей, не знаю, — жаловалась она. — А отец, окаянный, ничего не присоветовал, залил зенки — а ты что хочешь, то и делай, хоть на стенку лезь… Ну не враг ли он?…
Оська обиженно шмыгнул носом, молча взял бутылку с самогоном, налил себе в стакан по самые края, залпом выпил, даже не крякнув, и принялся закусывать тонко нарезанными кусочками сала.
— Что есть, то и неси, — пробурчал с набитым ртом Оська. — Комендант и его переводчик пьяные в стельку, все сожрут, не подавятся…
— А на крыльце солдат с ружьем стоит, что ему надо?
— Он охраняет коменданта и его адъютанта…
— Энто кого же… адью?…
— Адьютанта… ну, слугу по-нашему!..
— А-а! — кто такой слуга, Авдотья Саввишна еще понимала, а что такое адъютант, слышала впервые, радуясь лишь тому, что сын-то знает… Умный у нее Оська! Ученый! — Надо бы и того, сердешного солдатика-то, угостить, — вдруг предложила она. — Будет без крохи во рту стоять… Неловко как-то…
Оська охотно налил в стакан из другой бутылки мутноватой жидкости, взял кусок хлеба, сало и огурец, но минуту подумал и положил сало на место. Держа самогон и закуску в руках, плечом он открыл дверь не в горницу, где шел пир горой, а другую, ведущую прямо в сени. Увидев наполненный стакан и закуску, часовой несказанно обрадовался, что-то бормоча по-своему, затем опасливо огляделся вокруг и на дверь в хату (не дай Бог господин комендант увидит, штаны спустит) и быстро опрокинул стакан в широко раскрытый рот, показав желтые выщербленные зубы. Стал быстро, быстро жевать хлеб и огурец. За калиткой стоял легковой автомобиль, положив руки на руль которого сладко дремал шофер. Пилотка слетела с его головы и упала под ноги. Оська кивнул в сторону часового: мол, и ему поднести? Охранник резко покрутил головой.
— Понятно, ему нельзя, он же шофер, пьяному за рулем опасно, — уже сам себе объяснял тоже несколько охмелевший Оська, а охранник кивал и улыбался, хотя и не понимал, о чем говорит этот молодой человек.
В хате за столом беседа была в самом разгаре. Гамар вальяжно откинулся спиной к побеленной стене и говорил:
— Э-э-э… курва, — вдруг опять произнес он не совсем звучное слово, а потом залопотал о чем-то по-своему, сердито угрожая кому-то кулаком.
Адъютант гонял вилкой по тарелке кусочек сала, но никак не мог его поймать, продолжая переводить то, о чем рассказывал его шеф.
— У него жена… Жена!..
— Ясно, у господина коменданта есть жена, — внимательно слушал староста адъютанта, не сводя глаз с Гамара.
— Жена… под Ленинградом…
— Ленинград! — повторил комендант и еще грознее погрозил кулаком.
— Она уже туда поехала?! — не удивился, а скорее обрадовался Свирид. — Ваши его… то есть наши его уже очистили от большевиков? Слава Боту! — перекрестился он. — Слава Богу!..
— Ленинград, — не слушая старосту, продолжал комендант, — гу-гу. гу… Бум-бум-бум! — и венгр стал бить по столу кулаком. — Бум-бум-бум!..
— Она, его жена, летает… И бум-бум-бум… Бомбит Ленинград, — переводил адъютант.
— Ах, вон оно что, еще бомбят, — разочарованно произнес Свирид. — а я думал… Так его жена — летчица?! — уже радостно воскликнул он. — Какая она молодец!..
Гамар снова хотел было произнести слово «курва», но махнул рукой и умолк. Он тоже летчик. Вместе с будущей женой занимался летным спортом, вместе прыгали на парашютах, учились управлять самолетами и стали военными пилотами. Даже в одном авиационном полку служили. Но случилась неприятность. Командир полка положил глаз на его жену, с такой ладной фигурой, высокой грудью и такими… притягательными для взглядов мужчин бедрами, стал открыто ухаживать за ней, и Гамар превратился в объект насмешек. Такого позора выдерживать он долго не мог и в припадке гнева ударил командира полка по щеке. Пошло долгое и нудное разбирательство. В результате Гамара изгнали из венгерского летного состава, а в немецкий попасть он и пытаться не стал. Там своих хватало. Правда, офицерского звания не лишили, а направили в пехоту, где дослужился он до коменданта концлагеря для военнопленных. Эту свою должность он считал верхом унижения, сердился и часто срывал свою злость на подчиненных, а еще пуще на обездоленных пленных, считая их чуть ли не главными виновниками своей неудавшейся военной карьеры. Часто, будучи хмельным, он распускал руки, бил какого-нибудь военнопленного, а то и расстреливал в упор.
По примеру начальства свирепствовали и солдаты, относясь к военнопленным в зависимости от своего настроения: без причины наказывали, истязали. Женщины Нагорного шили тряпичные мешочки, наполняли их вареной картошкой и другою снедью, украдкой подбегали к ограде из колючей проволоки, за которой сидели пленные, и перебрасывали через нее продукты в лагерь. Измученные, голодные пленные ловили мешочки и хоть в какой-то степени поддерживали свой жизненный тонус. Охранники с руганью отгоняли женщин, стреляли вверх, отнимали мешочки, выбрасывали их содержимое на землю и затаптывали в грязь. Еще до наступления осенних заморозков в лагере только умерло около двухсот человек, а сколько было замордовано, расстреляно — нагорновцы не имели возможности сосчитать.
Мадьяры, изгнав хозяев из хат и превратив их в вонючие казармы, после завтрака, обеда или ужина окружали цепочкой избы, снимали штаны и отправляли большую нужду прямо на глазах жителей села. Женщины, отворачиваясь, сгорая от стыда и прикрывая носы платком, старались как можно быстрее прошмыгнуть мимо этой коллективной выставки беспредельной наглости и падения человеческой нравственности.
— Боже мой! — всплескивала руками Власьевна и плевалась. — Что ж они делают, ироды?… Где это видано!.. Шла я анады мимо и не знала, куды глаза девать!.. На глухой стене каждой хаты нужники стоят, вот и ступай туды по очереди, небось, потерпишь, не накладешь раньше времени в штаны… Так нет же!.. Тьфу!
— Европа! — зло усмехался Виктор, который вместе с Митькой и Тихоном пришел у Власьевны обсудить дальнейшую судьбу скрывавшегося здесь Шевалье.
— А что с них взять, — заметил знаток истории и географии Тихон. — Предки их пришли на Дунай из диких степей Азии, у них, как рудимент, остался инстинкт кочевников, а кочевники обходились без нужников…
— Скоты! — сплюнул себе под ноги Митька и обратился к хозяйке хаты: — Власьевна, веди сюда узника…
— Захарушку? — переспросила старуха. — А зачем?
— Надо!
— Зараз приведу…
Вволю выспавшийся, изрядно заросший светло-рыжеватой щетиной, все еще слабо верящий в свое освобождение, Залман сидел за столом и с откровенной благодарностью смотрел на своих избавителей из фашистской неволи.
— Вот имя Залман мне не совсем нравится, — заметил Виктор. — Оно сразу же выдает в нем, — кивнул он на Шевалье, — еврея…
