Комод с цветными ящиками - Оливия Руис
Я люблю. И любима. Я под защитой. И постепенно я понимаю, что мне больше ничего не нужно.
* * *
Уже четырнадцать дней, как они уехали. Madre mía[45], что они там делают столько времени? Со вчерашнего дня я каждые четыре часа спускаюсь вниз и прошу Ульриха посвистеть. Мата и Хари, должно быть, особенно любят немцев – они прилетают, как только Ульрих их позовет. Слушаются только его. И Рафаэля, конечно. У этих птичек свои причуды, но Рафаэля они почему-то уважают. А вот мне так и не удалось приручить их. Руки Рафаэля щедры на ласки и для них, и для меня, но они этого не понимают. Они продолжают игнорировать меня, напоминая, что всегда найдется тот, кто не захочет тебя видеть.
Третья ночь без сна. Я открываю для себя прекрасные строки, которые Рафаэль написал о нас в своей тетради со стихами. Судя по последним страницам, он мечтает о прекрасном будущем для нас! Он полон оптимизма и готов на все, чтобы это будущее стало явью. Я думаю, он сумасшедший, и мне это нравится. Стремись к невозможному, и достигнешь хотя бы чудесного. Я смотрю, как шпиль базилики Сен-Сернен пронзает облака, и меня вдруг пронзает тревога. Я вспоминаю наш дом. Вспоминаю соседей, которые ушли на войну и не вернулись. Никто из них не был похож на Рафаэля, сравнивать нельзя, но я все равно думаю об этом. Когда нет новостей, ты быстро начинаешь сходить с ума от тревоги. Я знаю, что не должна волноваться: дорога длинная, поезда ходят редко, – но тоска лишает меня способности рассуждать разумно. Как пуста моя оболочка, когда Рафаэль не наполняет ее любовью и энергией!
С ним все кажется возможным. Я снова мечтаю. Раньше это было одним из моих любимых занятий: сидеть на скамейке, смотреть на прохожих и убаюкивать себя фантазиями. С тех пор как я покинула Испанию, я больше этого не делаю. Часть меня так и осталась там. Мечтательная и легкомысленная девочка, какой я была, не последовала за мной. Должно быть, потерялась где-то в Пиренеях. Я оставила ее с тем сожалением, которое чувствуешь иногда, разрывая отношения. Без объяснений, просто потому что я знала: сохранить ее в живых – значит сохранить боль. Пришлось выбирать.
Когда я рядом с Пепитой, матерью Рафаэля, то иногда вновь вижу ту девочку. Пепита догадывается о ней, чувствует ее присутствие, лелеет и тем самым воскрешает ее. Мне нравится, когда своими расспросами она заставляет ее вернуться, жалеет ее и обнимает меня так сильно, что я задыхаюсь, и долго – после того как заставит облиться слезами. Между мягкостью Пепиты и ее боевым прошлым лежит целый мир. Эта mirgue[46] была на передовой. Метр пятьдесят пять, пятьдесят килограммов (в мокрой одежде), с винтовкой на плече, затерянная в огромном море мачизма и тестостерона. То еще, наверное, было зрелище! После ранения она стала секретарем бюро Республиканской молодежи, а потом ей пришлось бежать – спасать свою задницу, как она выражается. Она видит людей насквозь и становится для них или согревающим бальзамом, или огнем, сжигающим в своем пламени. Со мной она – самый нежный из бальзамов. Мы слушаем друг друга. Если она хочет, чтобы ты заговорила, разрыдалась, даже закатила истерику, сопротивляться бесполезно. Она до тебя доберется. И все узнает. Никакого давления. Просто «иногда полезно вытряхнуть из рюкзака все, что тебе больше не нужно. Спине легче». Я позволяю ей все, потому что знаю: она желает мне добра. Это чувствуется в том, как она встает позади меня и, взяв за руку, показывает, как вымешивать тесто для чуррос. В корзинках с гостинцами, которые она каждую неделю оставляет на лестничной площадке, всегда есть несколько шоколадных mantecados[47]: она знает, что Рафаэль их не ест, зато я обожаю.
Наша первая встреча с Пепитой произошла как раз на лестничной площадке. Всего два месяца назад, но кажется, что это было так давно. Рафаэль только что ушел, и, услышав стук, я бросилась к двери – подумала, что он что-то забыл. В ночной рубашке, с чашкой кофе в руке и растрепанными волосами, я оказалась лицом к лицу с Пепитой и растерянно смотрела на нее, пока она вопила:
– ¡Tu vieja mamá volvió de su viaje, mi azúcar![48]
Сразу стало ясно, что я с ее сыном не только кофе пью. Сразу стало ясно, откуда у Рафаэля его темно-зеленые глаза. Она просканировала меня с головы до ног и с ног до головы, а потом я протянула руку и открыла рот, чтобы прервать это представление.
– Жозефина. Очень приятно.
– Жозефина? Пф-ф-ф… ¡Mi amor, por favor![49]
Никто еще не сомневался в подлинности моего французского маскировочного костюмчика. Да еще с таким чувством превосходства, с такой бесцеремонностью! И я решилась снять маску – в тот же вечер я поговорила с Рафаэлем, и он признался, что никогда не верил моему маскараду. Если мать хочет защитить сына, ей достаточно произнести одну фразу, и все происходит как по волшебству. Она развязала мне язык – вероятно, чтобы и Рафаэль все узнал. И надо признать, у меня гора свалилась с плеч.
Во время второй нашей встречи я сказала, что меня зовут Рита. Она понимающе улыбнулась и увела на кухню – на допрос, на исповедь, на сеанс психоанализа, который она провела с таким мастерством. Она снова изучала меня, разглядывала, разбирала на части, но, обнаружив общее с моими близкими и нашей историей, быстро прониклась ко мне искренними чувствами. Я изливала душу до тех пор, пока уже нечего было говорить, пока я наконец не опомнилась – наверное, помогла грушевая наливка, которую я вежливо пила, а Пепита все подливала и подливала. На нее саму алкоголь, казалось, не действовал вовсе.
Пока я описывала Пепиту, ты, наверное, представила себе красивую женщину, cariño. Ничего подобного! Она была совсем не похожа на героиню любовного романа. Она выглядела старше мира. Ее кожа была так глубоко изрезана морщинами, что я задаюсь вопросом: сколько ей было лет, когда она родила Рафаэля? Даже если сорок пять – прибавь двадцать два, будет всего шестьдесят семь. Между ее уверенностью и ее внешностью была целая пропасть!
Я завоевала ее доверие, открыв ей сердце, мысли, чувства. Я согласилась на это без колебаний, и тогда волчица подпихнула меня лапами к себе, в тепло, к другим детенышам, как будто мы были одной крови. Наверное, и она уже начинает беспокоиться. А может, и нет. Ждет ли она, чтобы я была сильной, или хочет, чтобы я разделила с ней свою тревогу? Я полна сомнений и не иду к ней. Если бы ей было что-то известно, я бы тоже знала, Пепита не оставила бы меня без новостей.
Сегодня четверг. Четверг и пятница – самые длинные дни недели, потому что у меня выходные. Еще три с половиной недели назад я обожала эти два дня. Во вторник начинала считать часы, всю среду была как на иголках, а к семи вечера превращалась в извергающийся вулкан. От мысли о том, что я увижу Рафаэля и шестьдесят часов мы с ним будем почти неразлучны, я возносилась на седьмое небо. Даже если он уходил, я с радостью ждала его возвращения, наряжалась, готовила для него; мое воображение довершало остальное. Рафаэль всегда встречал мои усилия с энтузиазмом, мои наряды – с желанием, и это заставляло меня воспламеняться от любого пустяка.
Теперь мой мир перевернулся. Каждый вторник я опасаюсь приближения среды, а от нее рукой подать до полных тревоги четверга и пятницы. Эти два дня я провожу почти в полном одиночестве – наедине со своими
