Комод с цветными ящиками - Оливия Руис
Он говорит мне не всё. Я чувствую. И его частые паузы это подтверждают. Как я могу его винить, если сама закутана в покрывало лжи? Продолжая говорить, он берет гитару. И я уже не слышу слов. Он бездумно перебирает струны, и в каждом аккорде я слышу всё, от чего пытаюсь отвернуться. То, чего мне не хватает, отчаянно не хватает – моих близких, мою страну, всю ту жизнь, которой больше нет. Я не хочу слышать эту музыку, я ничем не могу помочь той маленькой девочке, которой я была, только похоронить ее на время, чтобы выжить самой.
Я подхожу и прижимаю рукой струны, чтобы заставить их замолчать, прежде чем слеза упадет с моих ресниц. Рафаэль принимает этот жест за приглашение к поцелую. Самое чудесное недоразумение, самая удивительная и нежная случайность, которую подарила мне жизнь. Я не сопротивляюсь, я отдаюсь ему, дарю всю себя. Я сдаюсь в плен его поцелуям, его ласкам, всему его существу, обволакивающему меня, как шелк. Это не похоже на первый секс. Скорее на танец, который наши тела разучивали часами, чтобы достичь такой плавности.
Однако наш танец рождается по мере того, как мы привыкаем к прикосновениям друг друга, медленно, чутко, в самой сакральной и мистической глубине наслаждения. Мы путешествуем внутри наших тел, следуя за собственными ощущениями и за ощущениями другого. Этот безмолвный диалог, прерываемый нашими дикими короткими вздохами, полон библейской чистоты. Содержание не очень благочестивое, это уж точно, ну и прекрасно! Но разве хоть какой-нибудь жест может быть непристойным, если его направляют любовь и доверие к тому, чего мы оба хотим? Конечно, я хочу ему понравиться. Но прежде всего я – зритель. Наблюдаю за тем, что преображается во мне, удивленная, жаждущая узнать больше. Я не просто стараюсь доставить ему удовольствие, я занята и своим пробуждающимся наслаждением. Вот почему тот первый раз был так прекрасен.
* * *
Когда на следующее утро я открываю глаза, Рафаэль сидит рядом и с нежностью смотрит на меня. Кастрюлька с кофе уже дымится на плитке, кусок хлеба поджаривается на сковороде. Мысль о том, что я, не задумываясь, последовала за этим мужчиной и так быстро отдалась ему, мелькает в моей голове. Но задерживается там не дольше чем на две секунды. Что-то во мне прекрасно понимает, что я здесь делаю. Что-то во всем происходящем кажется совершенно естественным.
Его губы на вкус как лакрица. Рафаэль нервничает, поэтому постоянно жует лакричные палочки. Когда они заканчиваются и у него, и у калабрийца с первого этажа, он переключается на веточки дикого фенхеля, которые собирает, когда мы гуляем в Ботаническом саду. Рафаэль знает почти всех испанцев в городе. Я отворачиваюсь, чтобы скрыть румянец, когда он говорит обо мне красивые слова, которых я, вообще-то, понимать не должна. Да и понимаю я не все. Иногда он говорит, что я – его свобода, что я – легкие, которые Бог послал ему, чтобы он наконец смог дышать, что я – глаза, которыми он теперь видит, что мир, возможно, не так уж безнадежен. А вот для меня все наоборот. С тех пор как я стала Жозефиной Блан, все изменилось, человечество кажется мне еще более отвратительным. Любовь к Рафаэлю ничего не меняет. Со мной вежливы в магазинах, я легко нашла работу – перешиваю одежду, и платят неплохо, но я слышу, что люди на самом деле думают об иммигрантах. Я слушаю эту чушь и киваю с понимающим видом. Я киплю, вот-вот выплеснусь через край, но все чувства остаются внутри, и я захлебываюсь. То, что они говорят, – неправда. Это несправедливо. Но высказать, что я думаю, – значит выдать себя. У меня теперь есть свобода жить, но свободу слова я потеряла вместе с прежней личностью. Я зажата в тисках. Нужно освободиться, пока я не взорвалась. Рафаэль должен знать. Я тоже хочу все знать. Хватит с меня романтических секретов. Я хочу, чтобы мы были открыты друг другу. Хочу становиться Ритой, входя в комнату, где мы с Рафаэлем живем уже десять месяцев. И вновь становиться Жозефиной, переступая порог и выходя к миру, который ждет снаружи. Возможно, это и есть правильный выбор.
– Mi gatito[42], ты правда думала, будто кот поверит, что ты собака? Если бы ты была птицей, то еще смогла бы убедить кота в том, что ты собака. Но когда встречаются два существа одной крови, они друг друга узнают, какими бы разными ни были. Я в этом твердо уверен. Я догадался, почему ты лжешь. Понял, почему тебе так важно, чтобы тебя считали своей и принимали, поэтому сделал вид, что поверил. Но то, что мы полюбили друг друга, – не случайность. Теперь я твой дом, а ты – мой. Мы дали друг другу больше, чем любовь, – новое начало, ориентир, опору, которых нам обоим не хватало с тех пор, как мы оказались в изгнании. Но мы найдем настоящий дом, обещаю тебе, mi cielo[43], мы заново населим Испанию счастливыми детьми. Вот почему я должен уехать – через месяц или чуть позже. Ida y vuelta, туда и обратно. Мигель и Паскуаль едут со мной. Мы повезем продукты для повстанцев, которые умирают от голода. Им нужны силы, чтобы свергнуть режим этого hijo de puta[44]. Готовится покушение. Когда мы туда приедем, будет собрание, и нужно кое с чем помочь партизанам, и через две, ну, в худшем случае через три, недели ты снова поцелуешь меня.
Рафаэль – не просто изгнанник. Он – enlace, связной. Их мало, всех тщательно отбирают. Это люди, пользующиеся огромным доверием. Некоторые ушли в подполье, чтобы не покидать страну. Рафаэль же занимается доставкой всего необходимого из Франции, чтобы помогать партизанской борьбе. Он говорил о письмах и провианте, но я находила под нашей кроватью и разобранное оружие – оно появлялось и исчезало, как по волшебству. Если бы я задавала вопросы, пришлось бы рассказывать и о себе, поэтому я молчала.
Enlace еще и разведчик. Так что голуби – это не просто хобби. Франко контролирует всю информацию в Испании, и это тормозит действия повстанцев. С помощью разных уловок они пытаются выбраться из-под свинцового купола. Война продолжается в подполье. В первую очередь с помощью нелегальных газет, которые рассказывают правду о том, что происходит. А происходит много плохого. После окончания войны испанцы живут в абсолютной нищете. Мои папа и мама, возможно, были не так уж неправы. Здесь, во Франции, мы хотя бы сыты. Ну, почти.
Рафаэль говорит, что Каудильо трижды едва не свергли. Каждый раз не хватало совсем чуть-чуть. Во французских газетах об этом не писали. Франко тоже скрывает информацию, чтобы не запятнать образ своей сверхдержавы в глазах остального мира. Но он не принял в расчет моего прекрасного быка. Рафаэль полон решимости, и это решимость того, кто отстает всего на несколько шагов. Это ярость жертв, которые не сдаются. Он бунтарь, которому ничего не нужно доказывать, импульсивный человек, который повзрослел и осознал последствия своих поступков. Теперь он действует, заботясь о сохранении своего вида, даже худших его представителей, потому что исходит из того, что никто не рождается злым от природы. Своим отношением ко всему он усмиряет мой гнев. Я могла бы убить Франко голыми руками, но Рафаэль предпочел бы видеть его в тюрьме. Я – насилие. Он – умеренность. Полная противоположность тому, что можно подумать, если судить о нас по внешнему виду. Мы с ним как Давид и Голиаф. Я хрупкая, почти прозрачная, а у него крепкое телосложение. Мне приходится вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ, даже если он сам наклоняется ко мне.
