Хорошая женщина - Луис Бромфильд
— Но ведь ты не умираешь, Филипп!.. Ты не умрешь! Я не пущу тебя.
Она хотела удержать его силой своей воли. Не существовало ничего невозможного в этом странном и страшном мире у озера.
— Нет… Мэри… Я не умираю. Я только хотел сделать это, чтобы быть спокойным.
В комнате стало тихо, и Мэри неожиданно для себя самой начала молиться. Ее губы не шевелились, но она молилась. Ей было бы стыдно, если бы Филипп услышал ее. Она стыдилась и бога, к которому прибегала лишь в минуты крайнего отчаяния…
Вдруг она почувствовала, что его пальцы тихонько отпустили ее руку, и она нежно позвала:
— Филипп! Филипп!
После долгого молчания он сказал:
— Да… Мэри, — и чуть заметно пожал ей руку. — Я здесь.
— Филипп… Мне кажется, что у меня будет ребенок… Живи ради него.
— Я счастлив, Мэри… Я хочу жить. Я хочу жить.
Она снова стала молиться и снова почувствовала, как ослабевала его рука. На этот раз она тихо соскользнула с ее щеки.
— Филипп! Филипп!
Он не отвечал, и она еще раз позвала:
— Филипп!.. Филипп!..
Его глаза были закрыты, но он все еще дышал. Мэри продолжала молиться, тесно прижавшись к нему. Она не знала, как долго простояла так на коленях, но вдруг почувствовала, что его худые смуглые руки стали холоднее. Жар покинул их, и она вдруг подумала: «Болезнь проходит, теперь он в безопасности». Но его прохладные руки стали вскоре мертвенно холодны. Она подняла голову и взглянула на него. Он казался спящим, но лежал странно тихо. Она прикоснулась к его лицу, и его голова откинулась на сторону. Рот открылся. И тогда она поняла…
Не издав ни звука, она опустилась на пыльную землю возле походной кровати. Ее губы коснулись земли, но она даже не подняла головы.
Когда она вышла из хижины поискать Свенсона, было все еще темно, но слабая полоска света уже показалась над поверхностью озера. Мэри долго стояла под звездами, прислушиваясь к таинственным звукам африканской ночи, на том же самом месте, где когда-то Филипп стоял полунагой и прислушивался к грохоту там-тамов, омраченный странным и диким наслаждением от неожиданно вспыхнувшего в нем сознания своей жизненной силы, своей молодости и мужественности… Мэри была не одна, потому что с нею была Наоми. Этот странный мир принадлежал Наоми. Она же была здесь только чуждой пришелицей.
Птица, зачирикавшая в темноте, пробудила ее, и она пошла искать Свенсона. Он спал в своей хижине и проснулся медлительный, неуклюжий. Но он понял без слов причину ее прихода, встал и последовал за ней.
Когда серый рассвет порозовел над озером и более отчетливыми стали звуки пробуждающегося леса, Мэри опустилась на колени, рядом с постелью, около которой молился Свенсон, и понемногу она стала понимать, что туповатый швед был хороший человек, близкий по своей наивности диким обитателям окружавшего их мрачного леса. Она поняла также, что Филипп хотел умереть так, что он нарочно приехал сюда, где смерть была неизбежна. Но она поняла также, что, в действительности, он умер уже давно, в ночь, последовавшую за их счастливыми часами в комнате над конюшней. Она не ненавидела Наоми. В ней никогда не было этого чувства.
Утренний свет начал просачиваться сквозь дверную щель. Мэри пошевельнулась и дотронулась до блок-нота, на котором Филипп написал свое имя. Нет, она ненавидела не Наоми…
Через два дня они похоронили его под акацией, неподалеку от свежей могилы старой лэди Миллисент, на том самом месте, где когда-то он впервые с ослепительной яркостью увидел, чем может быть жизнь. Он знал это и впоследствии — однажды, когда стоял в лунном свете, прислушиваясь к барабанам, потом в тот день, когда в конюшню пришла Лили Шэн, и, наконец, в ту ночь, когда вернувшись к себе, он застал Мэри, поджидавшую его в темноте.
По желанию Мэри панихиду служил простодушный Свенсон. Она не допустила к этому преподобного Мэрчисона, который слишком напоминал ей христиан типа Эммы Даунс и Эльмера Нимана. Повидимому, преподобному Мэрчисону суждено было стать первым епископом Восточной Африки.
4
Когда однажды вечером, вернувшись из ресторана, Эмма застала дома письмо с Мадагаскара с адресом, надписанным незнакомым почерком, она сразу поняла, что произошло. Долго сидела она в столовой у стола, глядя на письмо, так как оно погрузило ее в одно из тех редких настроений, когда она вдруг задумывалась и начинала невыносимо ясно видеть самое себя. Она знала все время, что это непременно случится, и все же известие застало ее врасплох. Ей было так же тяжело, как если бы ее сын внезапно погиб от какого-нибудь ужасного несчастного случая на заводе.
Филипп не говорил ей, что возвращается в Мегамбо, до самого отъезда, когда уже поздно было что-нибудь предпринять. А теперь она знала, что он умер, даже не увидев письма, которое она послала ему вдогонку, чтобы вернуть его. В этом письме она просила его не быть таким жестоким и подумать о своей матери, готовой пожертвовать всем ради его счастья. Она обещала простить Мэри и постараться относиться к ней как к родной дочери. Что еще могла она сделать? Простить Мэри, укравшую его у нее!
Она сидела перед нераспечатанным письмом, и тупая боль безнадежного одиночества овладевала ею. Ей исполнилось уже пятьдесят лет, и она впервые начинала чувствовать себя утомленной и нуждающейся в общении с людьми, а между тем у нее не было никого, не было даже ее внуков. Как жестоко, говорила она себе, выстрадать столько, сколько выстрадала она, с единственной наградой — кончать жизнь в одиночестве после такой долгой борьбы, когда она всегда стремилась поступать хорошо. Несомненно, она жила так, как угодно было богу, жила христианской жизнью, полной жертв и служения долгу. Да, судьба тяжко испытывала ее… Ни мужа… ни сына… одна.
Наконец, ее толстые, сильные пальцы вскрыли конверт, и она прочла письмо. Оно было кратко, почти как телеграмма… Несколько строк, сообщавших ей то, что она уже знала, что Филипп, ее маленький мальчик, умер. При виде слова «умер» и подписи «Мэри Даунс» внезапная волна ожесточения нахлынула на нее и захлестнула ее горе. Это Мэри, как вор, украла ее сына. Что может быть греховнее, чем украсть у матери сына, которому она отдала всю свою жизнь? Это Мэри, в конце-концов, погубила его, забив его голову странными идеями и увезя его назад в Африку. Теперь все кончено между нею и Мэри. Она была бы рада видеть Мэри мертвой. А когда-нибудь — может-быть, это
