Цепи меланхолии - Линда Сауле
– Когда находишься рядом с гением, то порой не способен распознать его, что уж говорить о том, кто носит в себе этот дар? Он был гением в начале своего пути, остается им и сейчас. Ты можешь в этом убедиться. Возьми любую картину с любой полки и скажи мне – стоило оно того? Была эта сделка справедлива, как ты о ней думаешь? Оскар отказался от любви во имя искусства. Потерял разум в обмен на способность писать как величайший из живописцев. Я хочу услышать слово художника о другом художнике: действительно то, что за эти годы вышло из-под его кисти, имеет заплаченную за это цену?
– Я могу взять любую из картин?
– Все, что ты видишь вокруг себя, – картины одного художника, Оскара Гиббса. Я собирала его полотна на протяжении долгих лет, начиная с ранних, написанных еще при докторе Марше, заканчивая последними, созданными каких-то две-три недели назад. Прежде чем поместить их сюда, я провожу анализ, пытаюсь понять, есть ли просвет в тумане его наваждения. Я много лет живу в надежде отыскать его. Иногда я спрашиваю себя, стоило ли делать этот выбор – быть с ним без надежды получить хоть толику взаимности.
– И что вы отвечаете себе?
– Мое присутствие должно служить ответом, – произнесла Арлин с чувством. – Ступай. Я знаю каждую из этих картин и могу рассказать, как и когда она написана. – Она указала вперед. – Но перед этим сделай, пожалуйста, три вдоха и выдоха.
– Зачем?
– Сделай их со мной. – Голос ее был пронизан торжеством. – Оскар не доверил мне свою тайну; быть может, она откроется тебе.
Глава 16
Это был последний луч света, озаривший для него ночной мрак, <…> – последняя победа гения над помешательством[49].
Чезаре Ломброзо, «Гениальность и помешательство»
Он все не мог решиться. Стоял, глубоко дыша и набираясь смелости, чтобы принять то, что ему предстояло увидеть. Работы Оскара Гиббса, написанные за четыре десятилетия, ждали, когда он прикоснется к их таинственному миру; картины, о которых он грезил, представлял в минуты волнения, стараясь предсказать, что в них заключено, теперь находились в нескольких шагах от него, готовились даровать сокровенное. Чад медлил. Внезапно его сковал такой страх, какого он не чувствовал никогда в жизни. Словно вот-вот должно было случиться нечто столь грандиозное и шокирующее, что оно грозило навсегда изменить его жизнь. Мог ли он торопиться?
Он оглянулся на Арлин: она стояла позади, сложив руки на груди, всем видом отстранившись от него. Она предлагала сделать выбор и решить, готов ли он к тому, чего так страстно желал? Хотела проверить, не отступится ли сейчас, когда так близок. Он повернулся к картинам и заметил легкое движение в промежутках между стеллажами. Как будто в этот самый миг через хранилище пропустили невидимую волну, чьи вибрации потревожили воздух, заставили его измениться. Тотчас хранилище ожило, и Чад вздрогнул, услышав шелест сотен холстов, одновременно сдвинутых со своих мест. До его слуха донеслись тягостные вздохи, не то облегчения, не то тоски, – казалось, что множество невидимых легких вдруг вспомнило о своем назначении и после долгого перерыва вернулось к работе. Теперь хранилище дышало. Свист и хрипы разносились по узким пролетам, они сползали с верхних полок и стелились у его ног, разносились утробным эхом и, отражаясь от стен, становились лишь отчаяннее.
Чад в страхе обернулся – Арлин наблюдала за ним с выражением безмолвной сопричастности, она не сделала ни шага в его сторону, не подарила подбадривающей улыбки, никак не дала понять, что беспокоится о нем. Она была вся – наблюдение, Чад не мог рассчитывать на ее помощь. Да и не стал бы, он должен пройти свой путь до конца, завершить превращение.
Ему даже не пришлось доставать картины со своих мест. Стоило сделать шаг, как образы, запечатленные на холстах, ожили и образовали подобие коридора. Чад ахнул, ошарашенный невообразимой пестротой открывшихся видений, – каким-то невероятным чутьем он смог единовременно пробудить спящие сущности, и теперь они, растревоженные, распускались перед ним.
Он увидел величественные горы, каких никогда не видел прежде; с их белых шапок неслись по небу длинные, похожие на хвост воздушного змея полосы снега. Его поразили соцветия диких цветов, берущих начало у подножия холма и простиравшихся дальше, за размытую границу округлого поля. Он внимал зову диких серн, топотом копыт сотрясающих упругую влажную землю. Чад услышал свист пастуха, увидел пса, бегущего на зов, почувствовал аромат скошенного сена и яблок-паданцев, тающих прямо в землю. Заметил паука, плетущего сеть, и закатный луч солнца, стрелкой указывающий путь летящей мимо жужелице. Пальмы, гнущиеся под тяжестью сахарных плодов, и прохладный хруст песка, спящее озеро и блеклый хребет неведомой рыбы, рой желторотых пчел и синильную россыпь грибов. И вот уже яростный жар раскаленного вулкана и тысячи камней, бегущих с грохотом вниз, и влажные джунгли, заплаканные и прекрасные, а внутри – мириады пестрых птиц, повисших в густом тропическом воздухе.
– Все это… – в изумлении шептал Чад, озираясь по сторонам. – Да неужто… – бормотал он, дивясь невероятному богатству, открывшемуся его внутреннему взору.
Как можно, чтобы все это создал один человек! Уж не Господь ли он Бог, если сумел вообразить подобное и написать, увековечить величие всей земли, не высовывая носа из больницы, ни с кем не говоря, не замечая белого света. Разве мыслимо, чтобы кто-то, запертый в унылой клетке собственного тела, был способен на подобную щедрость воображения, на такую искусность?
Чад услышал глухой стук и вздрогнул. Череда ярких вспышек замедлилась, и одна за одной картины сбавили ход, чтобы выделить среди собратьев одну, которая тотчас проявилась перед Чадом. Он уже видел ее в академии, когда Торп знакомил студентов с работами Оскара: несколько воинов зулу, высокие и могучие, стояли в ряд, держа в руках орудия и овальные щиты. Их груди пересекали длинные ремни самодельных сумок из выделанной кожи, на заднем плане виднелся край пустынной земли. Самый младший из племени, мальчик лет десяти, держал метательное копье с коротким древком, узкие плечи горделиво расправлены, обутые в сандалии ноги хранили следы ранений и изматывающих переходов, темные глаза смотрели глубоко и бесстрашно. Оброненная художником капелька кармина у зрачка выдавала принадлежность ребенка к дикой земле своих соплеменников. Связь эта прослеживалась в смело поднятом подбородке, выборе стойки, в набедренных повязках из меха диких животных и набранных на тонкую нить бусинах, похожих на человеческие зубы. Люди принадлежали своей земле и
