Цепи меланхолии - Линда Сауле
Прочь! Прочь! Теперь на месте охоты новая смерть: это поэт, его руки испачканы чернилами, а под глазами тени. Он сидит на стуле в углу прохладной комнаты. Глаза его с рождения не различают цветов, для него нет разницы между чернилами и кровью, стекающей с кончиков пальцев. Несколько минут назад он тронул вены заточенной бритвой в попытках покончить с нестерпимой горестью бытия. Он больше не будет просыпаться с мучительной тоской в сердце, жизнь его совсем скоро кончится. Капли крови падают на пол, образуя бесцветные лужицы. Этот звук так тих, что поэт спокоен: никто в большом доме не услышит, как из него вытекает жизнь.
Новый поворот, и теперь перед Чадом – груда гниющих тел. Это свалка людей, отработанный материал. Человеческая жизнь поверх человеческой жизни. Кем они были, кому принесены в жертву? Чад смотрел на изможденные, неотличимые по цвету от стен котлована тела. Один мужчина еще дышит, другие мертвы несколько часов, третьи – дней. Над котлованом кружит стая птиц, то и дело они спускаются к гниющим останкам. А позади грохочет стройка – рабочие таскают телеги с песком, разбивают камни на куски. Им предстоит построить величайший из храмов для лучшего из властителей, когда-либо живших на этой земле. Их не пугает смрад, несущийся из котлована. Он напоминает им, что они все еще живы.
И вновь закрутилась карусель, отсекая от Чада набитую образами катакомбу разума Оскара Гиббса. Все громче гудели картины, все дальше уводили его от себя. Сочащиеся гноем раны, отсеченные головы, убиенные младенцы, заколоченные под ногти иглы, выжженные глаза, смертельные путы, мучительная жажда пленника, сломанные кости, разорванные связки, съеденные крысами внутренности, вырванные из суставов кости, размноженные плотью черви. Он слышал мелодию, напетую дьяволом, видел, как пленила она сердца самых высоких из слушателей, наблюдал, как жаром преисподней опаляют зрителей полотна, написанные рукой одержимого. Безнадежный стон поруганной чести донесся до его слуха, когда ему предстала похоть и жестокая нужда удовлетворения. Алчность наживы, одиночество сердца, ненависть одного существа к другому. Все постылое, что нашлось на свете, пролетело перед Чадом экспозицией пороков и греха, поднятых со дна человеческой души.
– Как странно, что я узнаю все это, – пробормотал Чад в панике. – Я, никогда не видевший открытой раны, внимаю зловонию и морщусь. Я, не раскроивший и лягушачьей тушки, вижу внутренности человека и узнаю каждый из органов. Я, страшащийся боли, вздрагиваю при виде пронзенной пиками груди, боль отзывается во мне не знанием, но воспоминанием. Как возможно такое? Что за суть есть человек, если, не испытывая похоти, мы способны ощутить сладостные петли, наброшенные на наши чресла? Неужто мы носим в себе опыт прежде живших и можно лишь обернуться? Оскар сумел понять… Он изведал бескрайнюю преграду своей клетки, глядя сквозь невидимые прутья назад, вперед и вокруг. Он наделил разум способностью вещать сквозь время и разить, восхвалять, ужасать, явил все одним срезом, взмахом кисти.
– Оскар, – зашептал Чад. – Великий маг и мудрец. Ты зацепил нить времен, уподобил себя творцу, ты, не отвергающий бытие в его красоте и в его уродстве, ты – яростный слепец и блаженный зрячий. Ты есть не что иное, как свет среди тьмы, ибо во тьме обитает все, но лишь свету доступно извлечь нечто. Ты луч, озаривший просоленную слезами дорогу, ты взираешь на все как на явь. Одинокий и внимательный странник, бредущий за обочиной жизни. Ты жнец, снимающий теплые колосья, хирург, вырезающий опухоль, ты кисть и краска, ты холст и оборот его. Поэт, стихи которого складываются в эпитафию, ты печаль и вдохновение, сомнение и ненависть, и ты же – любовь. Когда познал ты то, что изображаешь с такой достоверностью? Что, скажи, еще открылось тебе?
И, услышав ответ, Чад замер, чувствуя, как пронзает его понимание, отзывается в обжитых уголках души. Тоска по непрожитому терзала Оскара Гиббса. Вот что изводило его, наделяло могуществом силу воспроизведения. Он обращался к сознанию в надежде услышать, как отзываются чувства, которых он был лишен. Но больной разум являл ему все без разбора. Уродство преподносил красотой, а красоту маскировал уродством. И Оскар брал эти плоды и поглощал их, не различая вкуса, не отделяя зерен от плевел, несчастный безумец, ослепленный собственной Великой пустотой. Она открылась старейшему из заключенных Бетлема, мученику, лишенному здравости и вечно тоскующему по ней. В попытках вспыхнуть от любой, хоть радостной, хоть горестной, искры он все разводил и разводил свои костры, не глядя на пригодность хвороста, никак не способный согреться.
– Его душа спит, – пробормотал Чад, – она уснула под действием вещества, однажды попавшего в его кровь. Он потерян в этом сне, блуждает в поисках выхода, внутри тела и его психического несовершенства, а картины – это попытки выбраться, бегство, в котором ключ – это чувство. Хоть какое-нибудь чувство.
Он принес жертву за возможность писать мир без границ: вместо всего прекрасного, но и вместо всего чудовищного он выбрал одно и утвердил его. Меланхолия. Вот его заплата, вот попытка исцеления. Стоя за холстом, он сотни раз перекрывал густым слоем свое будущее, предпочтя сонму разнородных ощущений одно – самое понятное, самое отчаянное. Меланхолия есть высшее проживание творца, его величие и горесть, к ее оковам не каждый способен приноровиться. Нужна смелость, чтобы жить, не сбрасывая их. Он спит в ее колыбели, сотканной из тончайших волосков, каждый из которых сорван с головы того, кому хватило смелости жить. Но художник избегает плотности. Он предпочел стать невесомым, подобно Музе, летящей с Парнаса, чтобы продолжать парить бесплотным духом, бороздящим пустыни и океаны. Он сделал выбор художника, уравнял варварство с величием и открыл для себя одиночество. Оскар выторговал себе право на владение всем сущим.
– Я бессилен перед твоим гением, – бормотал Чад, и слезы катились по его щекам. – И станут бессильны тысячи, кто придет после меня. Ты обессмертил свое имя, потому что годами не произносил его и не позволял другим. Я вижу твои полотна, Оскар, и они живы. Кто посмеет сказать, что это лишь холст или бумага? Кто усомнится в стойкости краски, которую ты использовал? Не ведая жизни, ты наделил ею все тобой созданное.
Теперь я понимаю. Меланхолия – твой проводник. Ты достиг высшего чувствования, приглушил грохот сердца, не отдаваясь ничему существенному. Погруженный в психический хаос, ты сумел расчистить тропинку, по которой
