Цепи меланхолии - Линда Сауле
Дженни не ответила, и именно это напряженное молчание стало для него красноречивее любого слова. Он прочел ответ в сочувственной улыбке Дженни, в руке, протянутой для поддержки. Итак, страшное случилось. Мэри окончательно потеряла рассудок. Она больше не напишет ни одной картины, ни той, которую повторяла изо дня в день, ни какой-либо другой. Теперь она никогда не покинет Бетлем. Это ее наказание за содеянное, за то, что отняла жизнь у той, кому сама же ее подарила. Да, все же это было покаяние – прыжок из окна мансарды, она совершила его не просто так, в этом Чад был уверен. Это был жест отчаяния, признание в том, что она не сможет жить после того, как ей открылась правда. И это он, Чад, виновен в этом. Своей нелепой, необдуманной выходкой он сдвинул ее сознание и подтолкнул к ужасной истине, от которой Мэри так старалась убежать, спрятаться в уютном однообразном мирке Бетлема. Мог ли он винить себя? Еще бы. Она ведь была больна! Теперь Чаду остается лишь сокрушаться о том, что он лишил ее шанса на выздоровление. Сам того не желая, он пробудил в ней ясность, к которой она не была готова, открыл ей правду, которая лишь навредила. Ему не было прощения.
– Все хорошо? – Ласковый голос Дженни вернул его к реальности.
Он покачал головой и, не чувствуя ног, осел на пол. Обхватив голову руками, укрывшись ими, словно щитом, он принялся плакать. Его тело била крупная дрожь, разум же был переполнен сожалением.
– Несчастные, несчастные, – стонал он, ощущая груз всех психических недугов на свете, все горе, что они приносят людям. Чад горестно всхлипывал, пронзенный болью тысяч отравленных скорбью сердец.
Непостижимое проклятье заключает в себе безумие, невыносимое страдание переполняет жизнь тех, кто волею судьбы оказался в тисках любви к одержимому. Как можно довериться любви, если безумие уже указало на следующую жертву, сделало выбор. Что остается тем, кто знал ее когда-то счастливой и беззаботной? «Как все бренно! – с ужасом думал Чад. – Как зыбко, непостоянно… Можно день за днем просыпаться здоровым, раз за разом сохранять ясность ума, но стоит какой-то мысли задержаться, разрастись, как происходит страшное: вместо человека, которого ты знал, является незнакомец с блуждающим взором, одержимый пугающими видениями и бормочущий невнятный вздор. Теперь нужно беречься его, ведь он способен затянуть и тебя в пучину безумия, где настаивается горечью его собственное чистилище».
– Чад? – Его вывел из оцепенения голос Арлин. Она подошла и склонилась, на ней был белый медицинский халат, вид его успокаивал. – Поднимайся, пойдем.
Он послушался и, несколько раз всхлипнув, послушно побрел следом.
– Куда мы идем? – спросил ее Чад. От взрыва эмоций не осталось и следа, плечи его поникли, взгляд был устремлен под ноги.
– Я хочу кое-что показать, – произнесла она. – Это должно помочь тебе.
– Мне нужно рисовать.
– Ну и напугал же ты Дженни! Ей не стоило говорить с тобой о Мэри, но она новенькая и не знает, как ты привязан к ней. Я сама должна была сказать…
Арлин старалась шагать вровень с ним, бережно поддерживая. Они вышли на улицу, свежий воздух ошарашил Чада, он и забыл, как благотворно может влиять природа на самочувствие. Вокруг неистовствовала зелень, ее вспышки, подобно лучшим из картин, контрастировали с ярко-голубым небом, придавали окружающему пейзажу оттенок недостоверности, чего-то благоговейного, почти божественного.
– Мэри – труднокурабельный пациент, – вздохнула Арлин. – Она провела в исправительном отделении несколько лет, прежде чем ей было позволено перейти в открытое. Когда вы познакомились, она действительно шла на поправку.
– Это я виноват в ее трагедии. Я нарисовал для нее картину, и она не смогла справиться.
– Едва ли это так. Ее диагноз слишком непрост, чтобы можно было списать на что-то стороннее. Мэри была подобрана подходящая терапия, я думала, что ее сложности позади, но увы.
– Мэри, Генриетта, эти женщины убили собственных детей. Неужели кто-то способен продолжать жить после того, как сотворил подобное? Разве не существует для них наказания?
– Едва ли в нем есть нужда, эти люди и так наказаны фактом своей болезни.
– Как же так… – выдохнул Чад.
– Единственный способ убить любовь – это убить человека, который ее к тебе испытывает. Так сказала Мэри, когда ее спросили, почему она совершила то, что совершила. Мэри не выдержала груза любви. Как бы то ни было, Бетлем не выносит суждений поступкам. У каждого пациента свой путь, и часто, увы, он слишком обременителен. Каждый наш сотрудник понимает, какое болезненное побуждение стоит за тем или иным деянием. Ты вспомнил Генриетту – хочешь знать, какое наказание она получила за то, что выстрелила в своих детей?
Тем временем они уже добрались до места. Чад не бывал здесь прежде. Перед его глазами предстало приземистое, наполовину ушедшее в землю строение. Оно походило на старый каменный сарай, петли на дверях проржавели, кирпич имел бурый, как у жареной свеклы, оттенок.
Чад смотрел, как Арлин достает связку ключей и выбирает нужный. Она продолжила:
– К ней применили самое страшное наказание из всех возможных. Генриетта не подвергалась насилию, в нее не кидали камнями, не морили голодом и не заковывали в кандалы, хотя я уверена, люди не упустили бы шанса поступить именно так. Судья, вынесший вердикт для Генриетты, посчитал, что самым страшным испытанием для нее станет одиночное заключение. Она была приговорена до конца дней оставаться одна. Судья не мог выдумать пытки страшнее. Пытка собой. Вот что стало ее карой. Она умерла взаперти, до конца дней пребывая в узилище собственных кошмаров. Ее больше не лечили, болезнь стала прогрессировать, доведя в конечном счете до страшного, мучительного конца. – Арлин отперла дверь, и Чад увидел, что вниз от входа устремлялась выдолбленная прямо в земле лестница. На него дохнуло могильным холодом.
– Где мы?
– Скоро поймешь. Здесь недалеко. – Арлин стала спускаться в темноту.
– Почему люди так слабы… – произнес тихо Чад, глядя в спину Арлин, пока она все глубже скрывалась в сумраке подвала.
– Генриетта и так считала, что мертва, – не думаю, что она осознавала свою участь, принимая во внимание ее болезнь, в особенности в последние годы жизни. Однако кроме разума мы имеем тело, оно, словно якорь, привязывает нас к реальности, напоминая, из чего мы состоим, а главное – где находимся. И пусть сознание хоть сто раз перерисует реальность, тело не даст увериться в созданной мозгом иллюзии. Генриетта верила в божественное предназначение, ее поступок в ее же понимании являлся праведным, но вознесения, воссоединения с убиенными детьми на небесах,
