Сто мелодий из бутылки - Сания Шавалиева

Откровение мастерицы превратило жизнь Гульназ в невыносимую муку. Теперь она стала следить, высматривать, и всё подтвердилось. Увидела Машку на переднем сиденье рядом с Сашкой. Светлая, счастливая, влюблённая – машет знакомым. Гульназ не знала, что Машка умеючи подсаживалась к Сашке, а однажды затащила в дом и откровенно соблазнила. Наутро на фабрике всё рассказала в подробностях. Гульназ устроила мужу скандал, он хлопнул дверью. Мириться пришёл через два дня с двумя новыми стульями. Но Гульназ уже съехала с катушек, кричала, жаловалась, изводила придирками, обещалась броситься под поезд. Сашка тоже терпением не отличался: орал, бил посуду, один раз ударил. Не больно, скорее, неловко отмахнулся, но этого хватило, чтобы в семье появилась трещина, которая разрасталась с каждым днём.

Гульназ как-то разом состарилась, почернела, а Сашка осунулся, стал молчаливым, много ночевал у родителей, его всё чаще стали видеть на ярко-зелёной машине в компании разных девиц.

Июль, 2008

Скрипнула половица, Муслим настороженно вытянул шею, прислушался. Дом старый, с провалившейся крышей, того и гляди какая-нибудь гнилушка рухнет на голову. Осторожно наступая на остатки половиц, в дом вошёл Карим, выглядел он усталым и расстроенным.

– Он такси вызвал. – Карим жадно выпил воды из бутылки. – Видимо, так ничего и не нашли. Что будем делать?

– Что ты предлагаешь? – потёр больное колено Муслим.

Муслим выглядел моложе своих шестидесяти четырёх лет, всё ещё крепкий, высокий, но изрядно похудевший. Время, конечно, его помотало, но сам ещё мог свалить бойца в куреше. После того как Узбекистан отделился от России и деньги сгорели, тесть Муслима тронулся умом. Полгода лечился, выписался наивным мальчиком, а потом и вовсе пропал – однажды ушёл гулять и не вернулся. Жена заподозрила, что не без помощи Муслима, а он стал доказывать, что ни при чём. Муслим иногда подбрасывал ей в помощь деньжат. Сам к этому времени оперился, приспособился к современным реалиям, стал постепенно выкапывать свои сокровища, в Ташкенте выстроил торговый центр. Всё было хорошо, пока не встретил Гажимжяна, вышедшего из тюрьмы. Увидел и почувствовал, как воспоминания полоснули по сердцу. Неделю ходил как побитый, вроде и забыть надо, а прошлое всё кровоточит, радость жизни коростой покрывает.

– Убрать его здесь. Никто не хватится, ям полно, – размышлял Карим. Он так и остался мелким, тщедушным, с колкими злобными глазами, только волосы стали белыми, лицо нещадно исполосовали морщины. – Закопаем так, что ни одна собака не найдёт.

– Ты за собак не отвечай, о себе подумай. Там племянница, она-то точно искать будет.

– Да, с ней сложнее. Может, обоих?

– Опасно. Нас таксист сфотографировал, да и ты, идиот, засветился, принялся мерить трусы. На фига?

– Откуда ж я знал, что трусы нельзя мерить. Всегда жена покупала.

– Чуть не погорели на такой мелочи! – сокрушался Муслим.

– А вы сами-то знали? Да и потом, ничего мы не погорели. Наверняка эта дура посчитала меня за идиота и забыла. Трусы ерунда, я реально испугался, когда в магазин зашёл Гажимжян-абый. Ну, думаю, хана мне, а он меня даже не узнал. Я для него мусор, падаль, мясо животного. Да я его чуть там не прихлопнул.

– Остынь… Машина где?

– Подогнать? – болезненно скуксился Карим.

– Ты чего?

– Да у меня от их мерзотной еды понос. Задницей цветы поливаю. Ох! Так что с машиной? Подогнать?

– С ума сошёл? Хочешь, чтобы нас увидели?

За окном раздался крик.

– Дядь Ген, ну ты куда пропал?

Муслим осторожно выглянул в окно, отсюда плохо видать. Обернулся к Кариму.

– Иди посмотри, что там.

Лето, 1976

Со своей новой машиной Муслим возился каждый день. Строго по утрам в двигателе проверял масло – должно быть прозрачным, до риски на щупе, обязательно после каждой поездки осматривал колёса. Пока жена в Ташкенте бегала по магазинам, он протирал стёкла, зеркала, оттирал разбившуюся мошкару, а потом в салоне включал вентилятор, пил зелёный чай из термоса, рассматривал снующую мимо толпу: дядьки в выцветших халатах, тётки в ярких платьях, шароварах, платках. Видел, как они завидовали ему и его машине.

Каждый глоток чая сопровождал довольным, длинным вздохом. Потом он высовывался в окно и прогонял наглую мелкоту, атаковавшую машину.

– Абый, у тебя с машины масло капает.

– Это вода с кондиционера. Кит! Китингхайван (уходите, свиньи)!

Детвора рассыпалась, Муслим смеялся.

Каждый раз, когда Муслим ехал один, обязательно кого-нибудь подсаживал. Во-первых, это было принято, а во-вторых, приятно. Чаще всего пассажир пугался дорогой иномарки, садился осторожно – боясь замарать кожаные кресла, предварительно отряхивал зад, ехал молча, замерев, как манекен. Некоторые бесконечно восхваляли машину, крутились на месте, стараясь всё увидеть, запомнить. Изредка садились недостойные наглецы, расспрашивали, намёками говорили гадости – таких Муслим быстро высаживал, вспоминая, что ему надо ехать в другую сторону.

На обочине голосовала девушка, похожая на богиню Афродиту, скульптура которой украшала фонтан в доме Муслима. Ей только не хватало золотой чаши, наполненной вином.

Притормозил:

– Куда тебе, красавица?

– Зирабулак.

– Садись. – Дождавшись, когда она устроится в кресле, спросил: – Живёшь там?

– Не. Мы с матерью из Мирбазара.

Присмотрелся внимательно.

– Да я в Мирбазаре всех красавиц знаю, тебя не знаю.

– Я пять лет в Самарканде училась, в педагогическом, потом в ауле практику проходила.

– А почему в ауле? Что, в Самарканде не могла остаться? Что, такой красавице помочь некому? Пришла бы ко мне, сказала: дядя Муслим, помоги остаться в Самарканде, чтоб меня, как ишака, не погнали в какой горный кишлак. Кто твой папа?

Девушка скисла.

– Понятно, – догадался Муслим, – твой папа совсем недостойный человек.

– Я дядю попросила. А он сказал: зачем тебе работать, живи у меня, ни в чём нужды не будет.

– Молодец дядя, я бы тоже так сказал. Зачем такой красивой девушке работать? Такая красивая девушка должна украшать дом. Я правильно говорю? Тебе в Зирабулаке чей дом?

– Дом Тимербулатовых. Может, знаете Гажимжяна-у-сто?

Муслим резко притормозил:

– Выходи!

– Не поняла, – растерялась девушка.

– Выходи, сказал.

Когда девушка вышла, Муслим, подняв облако пыли, резко стартанул, проехал до перекрёстка и там подобрал подростка, предварительно спросив, чей будет.

– Я Карим, сын Абидуллина Сухроба.

– Не знаю такого, – вспоминая, задумался Муслим. – Дверь закрой. Да не хлопай так! Не на ишаке едешь.

Чтобы не наговорить толстопузому гадости, Карим сжал губы в полоску.

– Девку тут подсадил, так племянницей Гажимжяна оказалась, всё настроение испортила, дашатли-узо (страхолюдина).

Муслиму следовало бы забыть эту историю, но, когда Гажимжян-усто утряс историю с погибшим человеком, страх сменился жадностью. Так и жил с тех пор – то страдал от потери золота, то боялся разоблачения.

На почве ненависти к Гажимжяну Муслим