В перспективе - Элизабет Джейн Говард
– Я не пытаюсь сделать осведомленным твой разум. Я просто хочу призвать на помощь твои чувства – сколько получится. От тебя требуется только сказать мне, что услышанное вызывает у тебя неприятие или же что ты вообще меня не слушала.
– И тогда ты разочаруешься во мне?
– Господи, да нет же!
– Тебе не нужна хорошо осведомленная жена?
– Я не страдаю болезненной зависимостью от информации. Нет. Я хочу, чтобы ты была осведомлена о своих удовольствиях. Не люблю людей, прочитавших пятнадцать книг автора, которому принадлежат всего три, достойных прочтения.
– Но, если любишь читать, приходится мириться со множеством разочарований.
– Разочарований – безусловно. Но если ты прочитала книгу и разочаровалась, то потому, что в твои намерения входило получить удовольствие. Я хочу только, чтобы твои намерения, касающиеся удовольствий, распространялись как можно шире. И не хочу, чтобы ты пускалась со мной в какое-либо предприятие, втайне убежденная, что оно тебе не понравится, каким бы оно ни было. Когда у тебя возникают подобные чувства, предупреждай меня, и мы откажемся от этой затеи.
Она уточнила:
– Полагаю, речь идет об отдыхе.
Ее воспитывали в совсем иных убеждениях.
– Нет-нет, о нашей жизни. Отдых означает лишь смену развлечений.
– Неужели тебя с детства приучили придавать удовольствиям такое большое значение?
– Нет, – ответил он, – в том, что касается удовольствий, я всем обязан исключительно себе. И денег, – вдруг добавил он. – Мой отец был крупным специалистом по инвестициям в минусы.
– А ты?
– В плюсы, – сказал он. – Но теперь уже нет. Когда мы вернемся, я найду чем заняться. К тому времени, надеюсь, я покончу со спекуляциями.
О себе он говорил с отстраненностью того рода, которая придавала ее отношениям с ним оттенок неправдоподобия. Он увидел, как она вдруг подняла глаза от суфле, и продолжал:
– Не тревожься. Ты вышла за мужчину, который вовсе не намерен проигрывать все до последнего пенни. Я трачу, а не играю. Знаешь, я ведь купил тебе дом.
– Правда? А я и не тревожилась. С какой стати? Где он?
– А-а. Сегодня я тебе не скажу. Если тебе он не понравится, мы найдем другой. Но я его еще не успел обставить.
– Значит, прямо туда мы не вернемся?
– О, нет. Первым делом надо поместить туда тебя, а потом выбрать вещи, которые будут сочетаться с тобой.
– А с тобой они не должны сочетаться?
– Я хамелеон, – отозвался он с мягким сардоническим блеском в глазах. – Выпьем кофе у камина?
Спустя долгое время, после многочасовой непринужденной и оживленной беседы, он поднялся со своей банкетки и объявил:
– Так, ты устала. Завтра еще поговорим.
Она так увлеклась, что по-детски обиделась, будто ее обманули.
– Как ты узнал, что я устала?
Он стоял, глядя на нее сверху вниз с особым выражением нежной отстраненности.
– У тебя на веках стали видны бледно-голубые жилки, вдобавок маленький мускул у тебя вот здесь… – он коснулся пальцами ее лица, – подрагивает. Видишь? Самая удивительная составляющая твоей красоты… о да, – он остановил ее, не давая вставить возражение, – теперь тебе присуща красота, но больше всего меня волнует то, что ты явно будешь становиться все красивее, и так много лет подряд, и я намерен увидеть, как это произойдет.
Она почувствовала, что краснеет, уставившись на него.
– Да? – спросил он немного погодя, увидев, что она не отводит глаз.
– Я… я тоже смотрела на тебя.
Он поднял брови (движением, которое, как она в дальнейшем выяснила, означало беспокойство или замешательство), затем равнодушно спросил:
– Ну и как я выгляжу?
Она смотрела на него со старательной, пытливой серьезностью.
– Ты выглядишь, – произнесла она с расстановкой: ей все еще остро недоставало уверенности в себе, – словно должен выглядеть на любой возраст.
* * *
Ночью она проснулась, пытаясь вспомнить лицо мужчины, спящего рядом с ней в темноте, и обнаружила, что не в состоянии собрать это лицо из разрозненных черт… Пожалуй, она могла бы вспомнить его глаза – серо-голубые, почти круглые, порой мгновенно отражающие его мысли, порой прикрытые стеклянной завесой и не выражающие ничего; или крупнобугристую поверхность его лба, наклоненную в ту сторону, где частая поросль его волос изгибалась широкой плавной волной, как во время отлива в бухте. Тонкие каштановые пряди – немного похоже на песню, – но у него создающие любопытное впечатление густоты, как джунгли, растущие неширокой полосой. Или его рот: было что-то мудреное и противоречивое в том, как этот рот выглядел, но она не знала точно, что именно. Ей удавалось вспомнить эти отдельные подробности его лица, но не собрать их в какое-либо цельное выражение – любая совокупность, обнаружила она, неразрывно связана с его голосом; какая-нибудь фраза, которую он произносил, служила ему иллюстрацией, но лишь на тот момент, который ей требовался, чтобы запомнить эту фразу. Она долго лежала без сна, силясь «собрать» его, и сохраняла полную неподвижность, потому что не знала, насколько легко разбудить еще одного человека, находящегося в той же постели…
2
В Париже они пробыли неделю. Ни один день или вечер не выглядел спланированным, но теперь она чувствовала, что порядок, который они выстраивали вместе, производит впечатление слишком продуманного, чтобы быть чистой случайностью или выбором под влиянием момента. Он всегда предоставлял ей право выбора, и она обнаружила, что ему нравится, когда она что-либо выбирает, однако он предлагал набор возможных вариантов – он выбирал первым, и она полагала, что выбирает он из списка дел, которыми хочется заняться ему самому.
День клонился к вечеру, она сидела одна в серой с белым комнате, где они обычно завтракали и иногда ужинали. Как правило, он привозил ее обратно в квартиру примерно в половине четвертого и сам вновь уходил не меньше чем на пару часов. «Нам ни в коем случае не следует проводить вместе каждый час из двадцати четырех», – сказал он в первый день, и она обнаружила, что ей нравятся эти краткие периоды одиночества. Доминика ушла в полдень и должна была вернуться лишь в начале вечера: она осталась совершенно одна. Могла почитать (она тайком совершенствовала свой школьный французский); могла поглядеть в высокие окна: одно выходило в мощенный булыжником дворик с плетеным стулом консьержки, другое – на верхушки деревьев и высокие узкие дома с голубями и небом: традиционный вид с верхнего этажа, но именно он в дальнейшем стал для нее сугубо парижским.
