В перспективе - Элизабет Джейн Говард
– Ты не вправе ожидать от меня полного безразличия.
Она помотала головой, уставилась на ступеньку между ними, но он понял, что именно это она хотела услышать.
– Во мне нет отвращения, – продолжал он еще откровеннее. – Я просто не хочу больше говорить об этом. Хочу спать. Идем.
Он протянул ей руку – его усталость была так велика, что он не добрался бы до верха лестницы, если бы не вел за собой ее. В комнате она вдруг поцеловала ему руку, и он, не успев опомниться, обернулся к ней с криком: «Не смей!» – и увидел, как она переменилась в лице еще до того, как отпустила его пальцы.
В ванной он обнаружил, что с тех пор, как оставил ее, прошло всего четыре часа. На мгновение у него возникла мысль, что наручные часы остановились – причиненная ей боль уже казалась немыслимо далекой. Сейчас она уже спит, подумал он, – в ее возрасте от усталости обычно засыпают, и по крайней мере несколько часов он не будет ранить ее. Эта мысль доставила ему маленькое мучительное утешение, словно он отогревался у камина, промерзнув до костей, – долго выдержать такое утешение невозможно. Он должен перестать быть самим собой; вернуться в спальню; весь смысл происходящего – счастье Антонии, а он, похоже, мало чего добился в этом отношении. Если невозможно быть в двух местах одновременно, тогда должно быть невозможно и сделать одновременно несчастными сразу двух человек…
Она сидела на подоконнике-банкетке, кутаясь в зеленую бархатную штору, которую отдернула, чтобы вглядываться в темноту, и не сразу услышала его. Может, плакала; судя по ее напряженной неподвижности и молчанию, он догадался, что так и было. Пока он подходил, она провела краем шторы по лицу, отпустила его и обернулась к нему. Ее лицо казалось не белым, а оттенка слабого водного раствора, не имеющего цвета, чтобы его отражать, и он понял, что ей немного страшно, потому что глаза были темными, но совершенно бесцветными.
Он мягко произнес:
– Мы уезжаем вместе.
Она нервным жестом расцепила пальцы.
– Сейчас?
– Как только ты выспишься. – Вспыхнув, эхо заметалось, извиваясь, и выстрелило вверх в дымоходе его разума: встряхнувшись, он решительнее добавил: – Завтра.
Она не ответила, но взглянула на него с доверием, которое он счел удивительным и милым.
– В Тентерден?
– Нет, сами по себе. Если только ты не хочешь взять и детей. Хочешь?
Впервые за все время он сделал ей предложение насчет детей – без всякого цинизма, или гнева, или тягостной ревности, от которой ей удавалось защитить только их, но себя – никогда: впервые с тех пор, как начались эти конфликты, они не представлялись ей в качестве альтернативы, и она обнаружила, что согласна оставить их и отправиться, куда решит он.
Она просто ответила:
– Нет, их не хочу.
Она поднялась, и он увидел, как единственная слеза, словно случайный лист с дерева, сорвалась на пол. Ростом она была выше Имоджен.
Он уложил ее в постель, как делал раньше всегда, и она послушно повернулась на бок, не глядя на него. Он приложил ладонь к ее голове. «Всех благ тебе», – сказал он, увидел, что ее глаза уже не темные, и наклонился, чтобы поцеловать ее. Изысканный теплый запах ее кожи, настолько неуловимый, что вдали от нее он никогда не мог толком припомнить его, и такой характерный, что он узнал бы ее даже с завязанными глазами, нежно окутал его, и он поцеловал ее дважды – в лоб и в шею.
– Вот так.
Когда он уже лег и погасил свет, она сказала:
– Конрад.
– Тебе нужен платок.
Он почувствовал, как она покачала головой.
– Попить воды. – Он уже был готов подняться, но она его остановила.
– Нет… Конрад, все это началось… с той девушки. Думаю, это я виновата. Больше я не допущу такой глупости. Если хочешь, пусть она будет у тебя. Я ведь в самом деле знаю, что ты ее не любишь.
С ее стороны это был предел великодушия, наградой за которое стал немедленный сон без сновидений.
Часть 4
1927 год
1
По ее мнению, положение дел между ними менялось неуклонно, но неуловимо с того самого момента, как они поженились. Безусловно, когда они поженились, она присмирела – от любви и более чем легкого испуга: по крайней мере, она, как ей казалось, вверила ему себя искренне и с решимостью отдавать то, что от нее требуется, и честно сказала ему, что больше не чувствует себя несчастной – в сущности, не чувствует вообще ничего.
Она вспомнила, как повторила это «ничего», потому что затруднилась с продолжением.
– Но если, несмотря на это, ты абсолютно уверен, что хочешь… но я ума не приложу, как такое возможно! – вдруг закончила она. Последовала краткая пауза. – Я правда… правда считаю, что ты мне нравишься, – добавила она и почувствовала, как краснеет от неуместности этих слов.
– Хорошо, – ответил он, пристально всматриваясь в нее. – Хорошо.
Во время еще одной короткой паузы она старалась справиться с тем, что считала недопустимым отсутствием у нее чувств.
– Мне жаль, что это такая кроха.
Тут он улыбнулся.
– Весьма доверчивая кроха.
Именно тогда она впервые ждала, что он ее поцелует, но он не стал. Когда она призналась, что боится сказать своим родителям, он не свернул за сушильней хмеля в переулок, ведущий к дому ее семьи, а повел машину прямиком в Лондон.
– Что ты делаешь?
– Похищаю тебя, причем с благородными намерениями. Большинство людей иначе ведут свою жизнь. Тебе больше незачем возвращаться к ним. Отныне ты – моя забота.
Они поженились очень тихо, по особому разрешению.
– Мы ничего не потратим на нашу свадьбу и все – на наш медовый месяц.
– Но мне понадобится одежда!
– Одежда тебе не понадобится. Мы едем в Париж.
Они пробыли в Париже неделю, и положение уже за это время успело измениться. Теперь, по прошествии семи дней настолько иной жизни, что каждая мыслимая подробность ее была новой, она, как ни удивительно, не ощущала усталости и боялась настолько меньше, что была и благодарна ему, и упоена собой.
Он снял меблированную квартиру вместе с хозяйской прислугой – супружеской парой, которая каждый день являлась готовить, убирать и водить машину (он терпеть не мог водить, обнаружила она, и втайне решила научиться
