В перспективе - Элизабет Джейн Говард
– Зачем тебе уезжать?
– Потому что я причиню тебе неописуемую боль, если останусь, – пока она не приведет к чему-нибудь похуже. Видишь ли, я настолько хорошо тебя знаю.
– Значит, ты беспокоишься за меня, даже любишь меня? – спросил он прежде, чем смог сдержаться: сейчас ему не верилось, что она или еще кто-нибудь способен любить его, и она сухо ответила:
– Я же объяснила: кое-что о тебе я знаю, а узнать тебя не так-то просто. О любви я не говорила.
Внезапным, почти резким движением он поднялся со своего места и упал на колени перед ней.
– А по-моему, говорила. – Он взял ее за руку (она была холодна как лед) и задержал в своей. Ему страстно хотелось унизиться перед ней, выплакаться, добиться, чтобы она поняла все худшее, что есть в нем, покончить с этой осадой ее уверенности в его достоинствах, но он продолжал держать ее за руку и молчать.
– И что? – Она пыталась смотреть на него бесстрастно, пыталась высвободить руку. Потом добавила неожиданно надменно: – Я запросто сделаю это прямо сейчас, только скажи.
Он покачал головой; он стал слишком бояться слов, но она продолжала смотреть на него в упор с таким настойчивым вопросом на лице, что ему пришлось ответить:
– Нет. Вот что я сейчас тебе говорю. Не уезжай, даже не думай, Антония!
Ее глаза наполнились слезами. Она протяжно вздохнула, он поднес руку к ее глазам.
– Не надо сейчас плакать.
– Мое имя. Как давно ты его не произносил. Нет, не буду.
– Дорогая моя Антония. Большинство людей ненавидят свои имена.
Он отвел ладони от ее глаз и ласково коснулся ее головы.
– Все решено? Все в порядке?
Происходящее так измотало его, что он хотел подтверждения, что все закончилось. Но она схватилась за его руку, подалась к нему и начала скороговоркой:
– Нет… нет, не все. Есть то, что я должна сперва рассказать тебе, попытаться объяснить… возможно, эти объяснения вызовут у тебя совсем другие чувства.
– А ты уверена, что должна рассказать мне об этом?
– Обязана. Если не расскажу, я никогда себе этого не прощу.
Последнее он перевел на язык, свойственный женщинам, и замер в ожидании.
И она рассказала ему о том, что было в Марселе после его отъезда, и от ее попыток говорить кратко и спокойно эти события приобрели вид иссякшего и нереального мелкого инцидента, правдоподобного лишь потому, что он понял, с каким трудом далось ей это признание; значительного лишь потому, что она вообще сочла необходимым поведать ему об этом. Как странно, думал он, слушая ее, какой-нибудь поэт способен увидеть кого-нибудь на улице, а потом увлечь и одурманить других своим видением, мы же с ней искренне любим, или нам кажется, что любим, и это чувство сразу же становится непередаваемым или умирает от нашей неспособности выразить его.
Сейчас он не чувствовал ревности – на миг задумался, не разрушает ли она прямо сейчас свою любовь, изливая душу Айрис, гасит ее слезами и уверениями в ее бессмертии, и тут боль захлестнула его: он совсем перестал думать и завис, утопая в словах жены. Бедная Антония: какое же это мелочное и непрекращающееся занятие – жалость.
– …В Лондоне, – говорила она. – В Лондоне все это казалось сном – не хорошим и не дурным, просто сном, который кончился слишком рано, как большинство снов, – в смысле еще до наступления финала. А потом Уилфрид, то есть папа, тяжело заболел. Это было расставание: оказалось так легко думать только о нем. Ты работал и… был занят, а папе понадобилось все мое время. Весь этот случай казался просто маловероятной интермедией, разве что, думала я, он вернется в Лондон и может написать или позвонить, но я старалась не углубляться в эти мысли: теперь-то я понимаю, что боялась об этом думать. Должно быть, я сознавала… – Она не договорила. Как же она старалась быть безболезненно откровенной, рассказывала ему обо всем, чего он не желал знать, изо всех сил пыталась ранить себя, а не его.
– Потом Уилфриду стало хуже, я поняла, что он умирает, что знает об этом и не хочет. И вот тут позвонил он. Тогда я и поняла. Несмотря на болезнь Уилфрида, заботы о детях и беспокойство о тебе, это вовсе не кончилось.
– Не кончилось – что?
Она уронила кисти рук, как маленькие балласты, на подлокотники кресла.
– Это всепоглощающее, безудержное желание быть с ним. Не могу описать, как оно меня ужасало. – Ее пальцы сжались, обхватили концы подлокотников. – Я не могла ни пресечь его, ни понять.
– Так ты виделась с ним? – Теперь ему казалось, будто он находит опоры для ее ног или очередную ступеньку лестницы на этом гибельном спуске.
– Да… нет. Я созвонилась с ним и сообщила, что Уилфрид болен, так что мне будет трудно вырваться. И пообещала связаться с ним, когда у меня появится такой шанс. Он сказал… – она нахмурилась, – сказал: «Что ж, только поскорее». Я ничего не объясняла ему, но после нашего разговора стало еще хуже, чем до него. Уехать из города я не могла из-за Уилфрида, и все это время мне достаточно было единственного звонка по телефону, чтобы договориться о встрече. Сделать это было так просто в течение стольких часов и дней – чертовы телефоны! А я даже не подозревала, какой они могут оказаться пыткой… Конрад, я ничего не осознала или уж наверняка не осознавала. Когда удается чудом воспротивиться чему-нибудь, слишком страшно даже радоваться этому – во всяком случае, мне было по-прежнему стыдно, наверное, потому, что я понимала, как хочу, чтобы он снова позвонил, хоть я и велела ему не… – Она вдруг умолкла и прижала ладони ко лбу.
– Дорогая моя, а надо ли тебе это? Сейчас это уже не имеет значения – по крайней мере для меня. Тебе незачем рассказывать мне…
Но она перебила:
– Да-да, я обязана – из-за того, как все закончилось. Неужели это не важно?
Последнее сопровождалось таким заносчивым уколом любопытства, что он ответил:
– Я только хотел сказать, что все это не должно иметь слишком большого значения для тебя.
Но он увидел, что она не поняла. Без еще одной дозы спиртного мне не выдержать, подумал он, и поднялся, чтобы вновь наполнить им
