Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

Перед отъездом Факундо попросил стакан воды и проглотил свою таблетку-забудку. Расплачиваясь за завтрак, он заметил, что хозяин гостиницы взял деньги той же рукой, которой подавал на стол, и ею же чесал зад. И, как будто этого было мало, нагло разглядывал Канделарию и гаденько улыбался. Но она сразу поняла, что улыбается он потому, что у него нет мелких денег и он хочет ее убедить взять на сдачу сладостей. Конечно же, она их взяла, хоть и подумала про свою попу, но потом вспомнила, что иначе ее ждет обед из безвкусных яблок и каменных конфет. В конце концов она не только получила сладости, но и уговорила угостить ее фруктовым льдом. Она выбрала маракуйный, потому что он напомнил ей о Тобиасе.

Оказавшись в знакомом и безопасном пространстве автомобиля, Факундо постепенно снова стал милым и любезным, то ли под действием таблетки, то ли потому, что угрожающие душевые грибы остались позади. Канделария же, наоборот, злилась, потому что поздравление с днем рождения было прохладным и пресным, как кофе с молоком, который они только что пили на завтрак. А еще Факундо ни слова не сказал ни о ее прическе, ни о новом платье, и теперь она снова гадала, желтый ли ей не к лицу, или она выглядит толстой, уродливой и нескладной — именно такой она себе и казалась. Ей не пришло в голову, что, будь реакция Факундо противоположной, она бы все равно расстроилась, потому что в тринадцать лет женщина чувствует себя проигравшей, какой бы стороной ни упала монетка и какие бы карты ей ни раздали. Похвала заставила бы ее подумать, что он насмехается или что он притворщик, лжец и льстец из тех, кто услаждает слух собеседницы с целью что-то получить взамен.

Помимо злости ее мучила еще и тревога: они уже приближались к морю, а она по-прежнему не знала, где поют киты. И, будто этого было мало, у нее разнылись уши, наверняка из-за ветра, бьющего в лицо сквозь разбитое лобовое стекло, и оттого, что Факундо не переставал болтать, как попугай под дождем. Он восхищался всеми птицами, всеми деревьями и всеми цветами, которые встречались ему на пути. А еще улыбался и снова пытался объяснить устройство мира на примере животных:

— Ты знаешь, кардинальчик, что колибри-пчелка способна махать крыльями с частотой двести раз в секунду? И это при том, что весит всего два грамма. Представляешь? Два грамма!

— Это значит, что это самая маленькая птица на свете? — спросила Канделария.

— Это значит, что никого не стоит недооценивать.

* * *

Они еще не доехали туда, где шоссе расходится в стороны, как Факундо спохватился, что у него нет подходящей клетки, в которую он посадит потенциальную пару для доньи Перпетуи. Последние несколько километров он только об этом и говорил: как отыщет попугая, как определит его пол, как отвезет птиц в особое место, где обеспечит им контролируемые условия для размножения. Он все уже продумал: сколотить из досок ящики, которые послужат гнездами, поместить в вольер с сеткой наверху, чтобы птицы не улетели. Всюду расставить термометры, поддерживать температуру в двадцать четыре градуса, обеспечить попугаям сбалансированное питание: семена, фрукты и злаки. В гнезде установить камеру, чтобы наблюдать за развитием яиц, а затем и птенцов. Снимки обойдут весь мир, дадут толчок его карьере, и его имя попадет в «Сайенс джорнал» и другие сугубо научные журналы.

— А очень трудно попасть в такой журнал?

— Почти невозможно, кардинальчик. Но мне нужно только найти солдатского ара, понимаешь? Мне до журнала рукой подать. Да что там, попугайным перышком.

Канделария задумалась о Тобиасе и открытых им разноцветных лягушках и орхидеях. Она поняла, почему ни разу не держала в руках номер «Сайенс джорнал». Вовсе не потому, что не смогла бы прочитать его по-английски.

Факундо же продолжал говорить без остановки, а когда не говорил, принимался воспроизводить крики доньи Перпетуи на магнитофоне, слушал их и пытался им подражать с налипшей на губах глупой улыбкой. Канделарии хотелось стукнуть его, чтобы стереть с лица земли, превратить в незнакомца, с которым ее не связывали бы никакие обещания. Она слушала его болтовню вполуха, потому что проснулась с путаницей в голове; похоже, все-таки муки взросления сводились к простому осознанию, что будущее непредсказуемо. Кроме того, ее грызла вина, и она решила, что пора применить на практике совет Габи: раз вина существует, только если ей это позволяешь, может быть, надо уже отпустить свою вину на волю ветра, чтобы ее унесло как можно дальше.

Пока он строил планы, она мысленно разрушала их, прекрасно зная, что на их осуществление нет никакой надежды. При этом она разгибала и поджимала пальцы, заточенные в ботинках, скрещивала руки на груди и не переставая ерзала в попытке найти удобное положение, не понимая, что ничего не получится, ведь неудобство коренится внутри. «Как и страх», — подумала она, и ей вспомнился Санторо, который все время бежал от воображаемых врагов, хотя главным врагом был себе сам. А от таких врагов не убежать.

Шлем начал сжимать голову, от очков перед глазами все было как в тумане. Ощущение пыли на коже ее раздражало, и она в первый раз испугалась, что испортит только что сделанную прическу. Еще и дышалось тяжело, а горло саднило оттого, что постоянно приходилось сглатывать слюну. Ей надоел ветер, надоело колоться об осколки, куда бы она ни оперлась, надоел Факундо. Она вспомнила, что еще вчера воображала, как целует его, а теперь сама эта идея казалась ей отвратительной. Дело было не в том, что Факундо как-то резко изменился за это время, просто она начала на него по-другому смотреть.

Машина пожирала километр за километром, а они сидели рядом, но в совершенно разном расположении духа. Спутник Канделарии казался ей случайным незнакомцем, и она гадала, не думает ли он о ней то же самое. Это снова заставило ее вспомнить о Габи, чьи познания, в отличие от Факундо, были действительно полезными. «Человека никогда не узнаешь целиком, может, однажды ты на меня посмотришь и не узнаешь», — сказала та ей однажды. И оказалась права — Канделария понимала, что, в общем-то, совсем не знала Габи и уже никогда не узнает. Но это было неважно, потому что между ними еще до этого вклинилась конечная точка, и каждая устремилась к новому началу. Хоть Габи была права не во всем, а только почти во всем, но то, что касается новых начал, похоже, было истиной без