В перспективе - Элизабет Джейн Говард

– Ты ведь гораздо моложе, чем она, понимаешь, и это совсем другое дело. Тебе хватит времени пережить и успокоиться, именно поэтому сейчас так больно.

Она безучастно кивнула, он даже не знал, слышит она его или нет.

– Ты молода и красива, а она теперь уже не очень… она не узнает… вряд ли она поймет, как обойтись без меня… если бы я остался и оставил ее навсегда…

Он вспомнил, что его жена говорила о людях, страдающих от боли: что кажется, будто в них сжалось все, кроме глаз.

– Ты слишком молода, чтобы я стал для тебя трагедией. Вряд ли ты мне поверишь, но в конце концов ты напрочь забудешь обо мне, и так будет гораздо лучше для тебя. А она – нет, видишь ли. Она не сможет. Есть дети…

– Дети, – повторила она за ним. Он ждал, и она спросила: – Так поэтому?

– Нет. Я говорю с тобой совершенно откровенно. Дети – не причина. Для них это не имеет никакого значения, разве что опосредованное, через нее. Нет… я думал о ней.

– Ты же говорил, что на самом деле она тебя не любит.

– Я тебе лгал, – с трудом ответил он. – Я лгал. Она меня правда любит.

– И ты на самом деле любишь ее.

Он удержался от инстинктивного отрицания: сейчас нельзя было подвергать ее влиянию его неприглядного конфликта и неуверенности, которым отныне суждено было стать его личным делом.

– Да. Да, я тоже люблю ее.

Он увидел, как по ее лицу пробежал трепет душевной боли, и оно снова стало замкнутым. Она не проронила ни слова.

– Я мог бы сказать тебе, что расстаюсь с тобой из-за детей, но это была бы неправда. Мне никогда не было дела до них, следовательно, им нет дела до меня. Такой причины, как они, недостаточно. Могла быть лишь одна причина, по которой я решился бы на такое.

– Знаю.

До тех пор он не сводил глаз с ее сжатых вместе рук, костяшки переплетенных пальцев которых белели сквозь кожу, а теперь с внезапно пробудившейся надеждой взглянул ей в лицо, на котором словно тоже проглядывала белизна костей.

– Ты в самом деле знаешь. Ты понимаешь.

Она склонила голову.

– Как же трудно тебе было признаться.

Последовало краткое молчание. Она все еще была ошеломлена, все еще собиралась с духом; потом сказала:

– А я и не догадывалась о ней.

– О чем ты не догадывалась?

– О том, что ты любишь ее. – Потом она добавила, словно самой себе: – О том, что ты не любишь меня. Ты – не – любишь – меня. – Последнее она выговорила медленно, словно училась чему-то новому, немыслимо трудному.

– Ты ошибаешься! – воскликнул он. – Ты не понимаешь… это не причина, ты должна знать, что я тебя люблю.

– Ты только что сказал мне, что любишь ее. Ты только что мне это сказал. Нельзя любить двоих. – Она очень грустно продолжала: – Наверное, ты только думал, что любишь. – Она прокашлялась. – Странно, правда? Сегодня, когда ты только начал объяснять мне, я понятия не имела, думала, ты скажешь, что нам нельзя проводить столько времени вместе, что я превращаюсь в собственницу и должна довольствоваться гораздо меньшей долей тебя, и мне хотелось остановить тебя, пока ты не начал, сказать, что я так тебя люблю, что готова довольствоваться самой малостью, видеть тебя раз в неделю, даже раз в месяц, если так тебе будет легче… – Она осеклась, как будто вдруг осознала, насколько тщетны теперь любые слова.

– Ты же понимаешь, ничего хорошего из этого не вышло бы, ни для одного из нас. Так просто не получится, я точно знаю. Получается лишь в том случае, когда люди не любят друг друга. Ты же видишь, я-то тебя люблю.

Но она с внезапной страстной горечью выкрикнула: «Ты не можешь!» – и он, глядя, как она вскакивает с дивана и направляется к окну, уже понимал: она никогда в это не поверит – как и Айрис, но по другим причинам, сочтет невозможным поверить. Даже пытаться больше не буду заставить ее понять, думал он, разве что подойду к окну, чтобы утешить ее: для нее все продлится дольше, если она поймет, что я ее люблю.

Она застыла спиной к нему. Потом спросила:

– Зачем ты это сделал? Ты наверняка знал, как все будет. Зачем тогда сделал? Теперь, когда я знаю, я бы ни за что… – Ее голос, доносившийся словно откуда-то издалека, угасал, пока она не повернулась лицом к нему и не спросила, словно пораженная новой страшной мыслью: – Неужели она… значит, вот что она чувствовала… все это время?

Он поднялся.

– Что она чувствовала, я не знаю.

– Конечно, люди же разные. – Она встретилась с ним взглядом и вежливо улыбнулась; кажется, она ждала, когда все закончится, но он стоял, не в силах сдвинуться с места, смотрел на нее так, будто не видел никогда, и любил в ту минуту, словно не существовал, изнывал от желания дотянуться до нее и понимал, что не сможет. Теперь она недосягаема, думал он, и это последнее, чем я стану для нее, пока не превращусь в неловкое мучительное воспоминание, Господи, поскорее бы.

– Понимаешь, я ведь тебя не знала. Не распознала тебя вовремя. В этом наша беда.

Она передернулась и отступила от него.

– Пожалуй, я лучше пойду сейчас.

Она уставилась в пол между ними.

– Надеюсь, для тебя это хорошо – в смысле, с ней. – Она попыталась взглянуть на него, но не смогла. – Да, пожалуй, лучше тебе уйти. Сейчас, – слабо добавила она, и он понял, что ее силы на исходе. Не сказав ни слова, он быстро прошагал через комнату и захлопнул дверь, не оглянувшись. Со стуком закрывшейся двери первая волна отчаяния из-за нее окатила его с такой яростью, что прошло несколько секунд, а он все еще стоял, прислонившись к двери, и проводил по глазам ладонью раз, другой, в попытке увидеть лестницу.

Едва сумев рассмотреть, где начинаются ступени, но еще до того, как стал отчетливо различать их, он ушел.

Хороший способ разделаться по-плохому, думал он, пока такси одолевало узкий крутой подъем к его дому. Часто говорят, дома – как в раю. Однажды он знал семью, у которой был цветной дворецкий по имени Петр.

Он прошел по дорожке мимо чудовищно разросшихся мальв и вставил ключ в замок, отметив, как вокруг медных накладок на двери выцвела краска. Чистишь одно – пачкаешь другое. Несколько банальностей на тему компенсации вертелось у него в голове,