В перспективе - Элизабет Джейн Говард
Мебель, которая, похоже, вращалась, а может, плавала по комнате, поскольку при движении не издавала звуков, вернулась на свои места, едва он вошел, встала так, как он и ожидал, с промятыми подушками по углам, придающими дивану вид толстяка, подмигивающего с неожиданно понятливой фамильярностью, и все вещи, казалось, прижались спинами к стене, чтобы ничего не скрывать. Ибо ее там не было. Он вспомнил реплику из какой-то пьесы Кауарда про мужа или жену: «О нет, она не умерла: она наверху». Это не означало, разумеется, что если она не наверху, тогда наверняка мертва. На диване, глумливо ухмылявшемся ему – его гримаса была слишком продолжительной, чтобы сойти за подмигивание, – сейчас ее не было. Она спала на нем, плакала на нем, читала, болтала и валялась на нем, но теперь оставила его одного. Варианты расстановки мебели в своих гостиных, на которые способны женщины, заурядны, думал он, – это демонстрация одних лишь примитивных и наиболее традиционных представлений о социальном взаимодействии. Существует бесчисленное множество возможностей, подразумевающих, по его мнению, что ничему незачем оставаться в точности таким, как прежде. Вещи всегда в состоянии претерпеть изменение – альтернатива же, с ее унылой жесткой специфичностью, только и ждет удобного случая, чтобы располовинить удовольствие, вдвое уменьшить любой опыт, как ему казалось, кроме боли. Невозможно находиться в двух местах одновременно, и он перетащил диван на второе из возможных мест в комнате. Эти усилия вызвали у него странную одышку. Он снял пальто. Целуя ее в последний раз, он не заметил, что целует ее, и не понял, что это был последний раз…
Она явилась спустя некоторое время после того, как он закончил (он не знал, сколько времени это заняло). Послышался шум машины, и, хотя сознательно он не связал эти звуки с ней, предчувствие завладело рассеянной бесчувственностью, в которую он погрузился. Он допил свой стакан, взял книгу и устоял перед бешеным порывом взглянуть в зеркало и убедиться, что он жив и узнаваем. Услышав стук входной двери, он вспомнил, что по лестнице она поднимается бесшумно. Она может войти в комнату, увидеть его… «Конрад! В чем дело?» Она тоже может вот так и сказать.
– Конрад! Ты все переставил! – Но смотрела она не на мебель. – О, как же я рада, что ты здесь.
– Тебе нравится?
– Даже не знаю. – Она бросила по сторонам взбудораженный взгляд. – Зачем ты это сделал?
– Подумал, что пришло время перемен.
Она нервозно повторила:
– Перемен?.. О, бедный Сикерт![17] Никто его и не увидит, если заодно не сменить освещение.
– Завтра сменю. – Он как раз размышлял, чем заняться завтра.
– Что пьешь?
Он взглянул на свой стакан.
– Не помню. Хочешь того же, что было в нем?
– Да, будь любезен. Куда-нибудь собираешься?
– Нет. А что?
– С виду ужасно похоже, что ты на что-то настроился. – Она протянула руку за стаканом, и он невольно заметил, как сильно она нервничает: ее пальцы, не касающиеся друг друга, дрожали; будь она спокойна, она осмотрела бы комнату, будь довольна, подошла бы ближе к нему, но довольна она не бывала уже некоторое время и на комнату едва взглянула. Он улыбнулся (ощущение было необычным, но он решил, что это улыбка) и спросил:
– Чем занималась?
– Побывала в Севеноксе.
– А-а. – Проявлять интерес к делам ближнего – это важно. – Хорошо съездила?
– В Севенокс я не собиралась. Но доехала только до него. А собиралась в Тентерден.
– Чтобы побыть с детьми?
– Чтобы уехать от тебя.
Что-то у него в мозгу громко вскрикнуло – всего один раз и тут же смолкло, как убитое. Внезапный резкий звук стал таким потрясением, что лишил его дара речи. Он пронзил ее взглядом, будто думал, что и она тоже это слышала; она чуть сдвинулась вперед в своем кресле, но ее лицо хранило все то же выражение напряженной, призванной в последнюю минуту отваги, как перед криком. «Какие у вас чудесные голубые глаза, Эрнест. Совершенно, совершенно голубые»[18].
– Что ты сказал?
– Ничего. – Он сменил позу. – Покурим?
– Мне казалось, мы не курили.
– Так и есть. Поэтому надо покурить сейчас.
– Хорошо.
– Я собиралась за город, чтобы оказаться подальше, надеялась, что, если какое-то время не буду видеться с тобой, что-нибудь изменится к лучшему, – ты понимаешь, о чем я, надеялась, что мы станем… удобнее друг для друга. А когда выехала (я решила ехать после ужина), то поняла, что мой отъезд ровным счетом ничего не изменит. Как видишь, мне осталось только вернуться к тому же положению. – Она подождала немного, но он молчал. – Как будто никаких планов на будущее нет. Мне казалось, может, если мы поговорим, то поймем, есть ли они… или нет.
– А если, допустим, в нашем разговоре выяснится, что их нет?
– Не может же быть, чтобы не было никаких, – уверенно ответила она, – или ты хочешь, чтобы я уехала, или не хочешь.
– А ты? Что насчет твоих потребностей?
– Мне без толку желать того, что тебе не по душе, – сказала она. – Я это только сейчас поняла, но так было всегда.
– Тем не менее должна же ты чего-то хотеть.
– Да. О да. – Она робко хмурилась, пока смотрела в пол, и перестала, едва взглянув на него. – Но, по-моему, у женщин почти всегда есть несколько наборов потребностей.
– Которые не могут быть удовлетворены все до единой. Думаю, незачем приписывать эти душевные состояния одним женщинам. Все мы желаем того, чего не можем иметь.
– Да. Это еще терпимо. Лучше, чем иметь то, чего мы не можем желать.
– И что?
Теперь она смотрела на его в упор: он заметил, как лицо едва уловимо заливается краской до ровной, с выступом, линии роста волос. В комнате вдруг не осталось воздуха, а может, атмосфера в ней стала холодной и затхлой – он невольно поежился и увидел легкий жест ее сочувствия.
– И что? – повторил он, наводя для нее мост через тишину.
– Боюсь, именно этим я становлюсь для тебя. Чем-то таким,
