Семь процентов хаоса - Эллен О'Кловер

Несмотря на холод декабрьского утра мы движемся на юг, и у меня возникает ощущение, что в мире вдруг стало очень тихо. За последние дни все лишнее отсеялось, и остались только мы втроем: Миллер, Марен и я, мчащиеся через штат в погоне за последней надеждой.

Оуэн живет в квадратном синем домике рядом с автомагистралью I-25. Свернув на его подъездную дорожку, мы некоторое время сидим молча, осматриваясь. На окнах пустые подвесные ящики для цветов; к стене гаража прислонена розовая лопата для уборки снега; во дворе померзшая, заиндевелая трава.

– Ну что, готовы? – спрашивает наконец Миллер, накидывая на загипсованное плечо темно-зеленый пуховик, точно плащ.

– Нет, – отвечаю я.

– Как говорила Вайолет из «Липового лифта»[15]: «Если ждать, когда мы будем готовы, можно прождать всю оставшуюся жизнь», – улыбается он.

– Кто говорит? Откуда говорит? – спрашивает сзади Марен, и мне удается рассмеяться.

Я тоже не знаю, что имеет в виду Миллер, но все равно готова слушать его без конца. Наклонившись над консолью, я целую его в щеку.

– А помните, как вы друг друга ненавидели? – спрашивает Марен.

– Нет, – отвечает Миллер, глядя на нее.

И я точно знаю, что он говорит абсолютно честно.

Мы устраиваемся в гостиной, заставленной игрушками младших сестренок-близняшек Оуэна – Дейзи и Агаты. Марен хочет сфотографировать его на фоне пианино. Оно старое и потертое, краска по краям облупилась, серебряная надпись на крышке растрескалась. И все равно это пианино прекрасно, как бывают прекрасны любимые вещи.

Пока мы устанавливаем видеокамеру, на кухне мама Оуэна в тапочках и розовом халате с оборками готовит близняшкам вафли в вафельнице. Оуэн – тощий и непропорционально сложенный; кажется, что его руки, ноги и суставы слишком велики для туловища. «Миллер тоже таким был, – думаю я, – перед тем, как вымахать». Да в девятом классе так выглядели почти все мальчишки.

– Я плохо говорю на публику, – поясняет Оуэн, ковыряя болячку на локте. На нем красная полосатая футболка-поло и огромные квадратные очки.

– Ничего страшного, – отвечаю я с дружеской (надеюсь, что с дружеской) улыбкой. – Ты же не перед публикой, а просто перед нами.

– Угу, – бормочет он, сглатывая, и продолжает нервничать и смущаться.

Мне уже начинает казаться, что мы только делаем ему еще хуже. Может, не стоило нам приезжать?

– Оуэн, – произносит Миллер, и мы оба смотрим на него. Ему с гипсом трудно сидеть на диване, заваленном мягкими игрушками и мятой подарочной бумагой. – Сыграешь нам что-нибудь?

Оуэн кидает взгляд на пианино и пытается увильнуть. Я вижу, как у него дрожат пальцы, лежащие на коленях.

– Э-э, – тянет он.

Мы молча ждем. В конце концов Оуэн нервно кивает и разворачивается к клавиатуре на вертящемся табурете. Он глубоко вдыхает, так что даже со спины видно, как расширилась грудная клетка, и начинает играть.

Едва коснувшись клавиш, Оуэн меняется – плечи распрямляются, спина выравнивается и кажется сильной. Музыка наполняет всю комнату, весь дом, весь город; плывет над равнинами и присыпанной снегом автомагистралью. Заходят совершенно одинаковые пятилетние сестрички; у одной в руке вафля, другая засунула пальцы в рот. Они загадочно переглядываются и хихикают.

«Волшебство», – думаю я. Это его предназначение, что бы ни утверждала наука. Обернувшись к Марен, склонившейся над камерой, я одними губами спрашиваю: «Записываешь?» Она кивает, показывая большие пальцы.

Когда я смотрю на Миллера, он мне улыбается.

Цель нашей второй поездки находится ближе к дому. Я вспомнила про Таджа Сингха сразу, как только мы решили искать истории неудач. Он подходил ко мне поговорить в октябре на уроке высшей математики и уже тогда испуганно спрашивал, может ли «ПАКС» ошибиться.

В тот момент я подумала, что разница между его мечтой стать врачом и предсказанием «ПАКС» о том, что он станет дантистом, настолько мала, что может считаться незначительной. «Дантист тоже врач», – сказала я Таджу. Сейчас мне хочется как следует встряхнуть ту свою версию и заставить ее взять свои слова обратно.

Как я, со своим идеально предсказанным будущим, вообще смела уверять тех, у кого предсказание не совпало с их ожиданиями, что это тоже неплохо?

Когда я позвонила Таджу и спросила, можно ли записать с ним интервью, он так долго раздумывал, что мне показалось – звонок сорвался.

– Тадж? – окликнула я. – Ты там?

– Да. – Он откашлялся. – Просто… ну, мои родители ничего не знают. Я им не сказал.

– Про дантиста?

– Да.

Я замялась.

– Они сильно рассердятся, если узнают?

– Не совсем. – Он глубоко вздохнул, и в телефоне зашуршало. – Знаешь… Может быть, приедете ко мне в пятницу? Я вам все расскажу.

Мы подъезжаем к дому Таджа, расположенному в нескольких кварталах от озера. Домик выкрашен под цвет почвы; на подъездной дорожке стоит «субару», а из окна выглядывает белый терьер. Во дворе среди сосновых корней торчит табличка в виде футбольного мяча с надписью «Здесь обитает горный лев из старшей школы Свитчбэк-Ридж».

Тадж открывает нам с улыбкой, и мне становится немного легче.

– Привет, – говорит он, пропуская нас в дом. – Заходите.

Внутри тихо, не считая собаки, которая скачет вокруг наших ног и, едва мы снимаем обувь, начинает обнюхивать ступни в носках.

– Спасибо тебе огромное за то, что согласился встретиться, – говорю я. – Мы готовы снимать там, где ты разрешишь.

Тадж показывает на гостиную – уютную комнату, на стенах которой повсюду висят семейные фотографии. Марен заходит первой и начинает устанавливать камеру.

– Так нормально? – Тадж показывает на свою фланелевую рубашку. – Я не знал, что надеть по такому случаю.

По такому случаю. Просто ликвидация моей мечты. Недельный тур с извинениями.

– Отлично, – отвечает Миллер, подталкивая меня под локоть к гостиной, поскольку я все еще стою столбом.

– Итак. – Тадж плюхается на диван. Мы с Миллером садимся в кресла напротив, а Марен хлопочет между нами, устанавливая штатив. – У скольких человек вы планируете взять интервью?

– У десятерых, – отвечаю я. – Между встречами мы записали видеозвонки с людьми из разных штатов. С Маттео из Бостона, который совершенно перестал писать после того, как «ПАКС» разрушил его надежду стать писателем. С Викторией из Сан-Франциско; ей всего четырнадцать лет, но она больше не верит, что станет летчицей. С Альмой из Пенсильвании, которой предсказано, что она станет тренером по гимнастике, хотя из-за прошлогодней травмы она боится даже заглядывать в спортивный зал.

До начала занятий в школе нам надо сделать еще четыре звонка, но с каждым разговором становится только труднее.

– А для чего вы это делаете? – Тадж дергает себя за рукав, натягивая манжету на ладонь. – Вы их хотите где-то показать?

– Именно, – отвечаю я. В углу тикают высокие часы. Я глубоко вдыхаю и крепко сжимаю подлокотник. – Дело в том, что компания, с которой мы сотрудничаем, не хочет закрывать проект «ПАКС». И мы подумали, что, может быть, если люди разрешат нам рассказать о том, что с ними произошло, никто больше не захочет пользоваться «ПАКС» и тогда его придется слить в любом случае.

Тадж слегка хмурит брови.

– Ты хочешь слить свое собственное приложение?

Я чувствую взгляд Миллера, но не отвожу глаз от Таджа.

– Да. Из-за историй вроде твоей.

– Вроде моей… – повторяет он.

Я киваю и кошусь на Марен – она показывает мне большие пальцы.

– Ты можешь рассказать только то, что хочешь сам, – объясняю я Таджу. Он проводит ладонями по коленям. – И не надо ничего скрывать. Нам нужна правда.

Несколько мгновений Тадж смотрит в пол, потом кивает и поднимает голову.

– Хорошо, – говорит он.

Я слышу тихий щелчок. Это Марен начала запись. Тадж берет со столика возле дивана фотографию в рамке.

– Э, это моя сестра.

Мы с Миллером одновременно склоняемся над фото, на котором изображена улыбающаяся маленькая девочка в балетной юбочке. У нее такие же темные волосы и длинные ресницы, как у Таджа.

– Дара, – поясняет он, не выпуская фотографию из рук. На лице сестры остался отпечаток пальца. – Она умерла, когда ей