Сто мелодий из бутылки - Сания Шавалиева
– Я тебе говорила, что понравится, – хвасталась Гульназ мужу и обнимала Асю.
На конкурсе «Мой герой» было четыре Золушки, семь Русалок Андерсена. Была ещё пара незнакомых картинок. Ася нарисовала Гульназ с Юлькой на руках. Все странно смотрели на Асю, сравнивали её картинку с образом Девы Марии. Никакой Девы Марии Ася не знала и очень переживала, что ей не дали первое место. Первое место получила Ритка Терн, которая нарисовала памятник «Рабочий и колхозница». И вовсе не похоже…
Глава 13
Бутылкография
Июль, 2008
Дом был пожилым и усохшим, со старыми ранами недомоганий, скрипучим характером. Он очевидно проигрывал борьбу со временем. Шершавые, изъеденные брёвна, обвалившаяся оснастка, кривые окна – всё это лишний раз доказывало, что дому уже тяжело жить, и ещё сложней – принимать гостей. Только из-за тёплого внутреннего мира, которым его одаривали сердечные люди, он ещё держался, открывал двери. Он, как никто другой, знал, что бездомный человек быстро пропадал, превращался в пустоту.
Кажется, нутро дома подверглось артобстрелу. Или разгрузилась мусорка? На веранде стояли три корпуса разобранных холодильников, каждая щель была забита тряпками, ношеной обувкой, сломанными игрушками. Кругом валялись размётанные шнуры, шланги, вёдра. В потолок упирались заклеенные скотчем коробки.
– Заходите, – прокричала Гульназ из дома. Показалось, будто от её голоса коробки угрожающе пошатнулись.
– Осторожно, – предупредил дядя Гена и понял бесполезность своих слов.
Они перешагнули высокий порог, заглянули в дом – и здесь хаос, но уже другой, бутылочный. Всё пространство занимали разнокалиберные штофы, чекушки, Чебурашки. Если бы не грязь и пыль, то дом можно было назвать музеем бутылки или бутылочным царством. На телевизоре стояли квадратные фуфыри, под кроватью – пара пузырей, вокруг печки – россыпь флаконов. На подоконнике среди высоких склянок примостился грязный бюст Ленина. Красная вязаная шапка наползла на левый глаз, нижняя губа сколота, отчего казалось, будто вождь подмигивал или косился в сторону оранжевой утки с прорезью на спине. «Ну же! – криво улыбался вождь. – Вот сюда киньте монету – за просмотр экспозиции».
К окну примыкал шкаф без дверей, на полках царило стеклянное разнообразие.
– Это она! – вдруг обрадовался дядя Гена, и, опрокидывая вещи и бутылки, которые попадались на пути, подскочил к шкафу, схватил квадратную, с витиеватой металлической чеканкой бутылку. – Вот же моя чекань!
Он бесконечно заглядывал в горлышко, переворачивал, тряс бутылку, уже понимал, что она пуста, и всё равно этому не верил. Искренне уповая на шанс, что оттуда выпадет хоть малюсенькая капля надежды, он глазел по сторонам и ждал, что заговорит бутылка, а она молчала. Молчали все и всё. Молчание затягивалось, словно предлагало культурно сформулировать слова, которые имели жизненное значение для человека из Узбекистана. Губы его улыбались. Он смотрел на бутылку и ждал. Он готов был ждать бог знает сколько времени: верил, что она всё точно знала, и она знала, но не могла сказать.
Гульназ полулежала в кресле и внимательно следила за гостями.
– Где? Где монеты? – Обернулся он к Гульназ, сотрясая бутылкой, как гранатой. – Вот здесь было сто монет!
– Я их пропила, – честно созналась Гульназ.
– Не лопнула? – съехидничал дядя Гена.
– Не одна, конечно. С друзьями. Знаете, сколько у меня сразу появилось друзей? Вся Губаха! Вся! С горами, лесами и шахтами. Все меня сразу полюбили и возблагодарили Аллаха, что я есть на свете. Полгода пили. В пьяном угаре зима пролетела как один день. В пятницу осенью начали, в воскресенье весной закончили. Так это, значит, я тебе должна за этот праздник жизни? А я всё голову ломаю, откуда у Мурзиных золото. Сашка, что ли, подсуетился? А ведь могла догадаться, что ноги растут из Ташкента. Конечно же, от дяди Гены. Машина от него, квартира от него, развод от него.
Дядя Гена тихо рычал перегретым мотором.
– Хорошо, – по-звериному, углом рта выдавил он. – А где остальные две?
– Я откуда знаю, – отмахнулась от него Гульназ и вдруг спохватилась, изумилась: – А было ещё две? Как же я их проворонила!
– А где ты нашла эту бутылку? – спросила Ася.
– Так в вашем сарае и нашла. Уголёк ковыряла, вот и наковыряла схрон. В уголочек так аккуратненько был забит. Я думала, Сашка спрятал, так, значит, обязательно вернётся. Как же не вернуться? За мной бы, конечно, не вернулся, а вот за золотишком, само собой, припёрся бы. Я всё Сашку ждала, а тут вы. Узнали бутылку. Оно и понятно. У меня ведь тоже в каждой бутылке память припрятана. Вот эту я выпила, когда Сашка впервые не пришёл ночевать домой. Ой как я орала! Как недорезанная свинья! А он стоит, бедный, руки-ноги трясутся, слова сказать не может. Я ору: «Ты, сволочь! Нагулялся?» А он спрашивает: «Ты Светку Вострякову знаешь?» Кто ж её не знал? Губахинская краса. «Ну, знаю, – отвечаю. – Так, значит, ты с ней кувыркался?» А он: «Под поезд она, – говорит, – бросилась. На три части порвало. Мы её тащим, а у неё ни кровинки, всё в снег ушло. Кожа белоснежная, а на ягодице родинка…» Кулак сжал, размер родинки показывает. Меня тут, конечно, на вой прорвало. Светка Вострякова? Красавица. И вот на тебе. Под поезд. Сашка плачет, жалуется, что милиционер заставил грузить её в фургон. Ещё успокаивал: машина, мол, продуктовая, предназначена для перевозки мяса. – Гульназ тяжело поднялась, задумалась. – Плохие воспоминания, раз пришла в мыслях, надо бы помянуть Светку. Ась, сбегай к Ренату, купи бутылочку. Пообедаем и заодно поужинаем. Хлеб не бери, у меня хлеб есть, Ренат привёз. Подкармливает меня, как скотину. Паршивец он, конечно, хлеб даром привозит, а вот выпить ни-ни… А я же не пью, я бутылки коликцио… колц… бл… собираю. Вот же целая галерея. Про каждую могу рассказать байку. – И уже отрывисто дяде Гене: – Вот чего стоишь? Шныряй за выпивкой. И не смотри на меня так. Не принесёшь, больше слова не скажу, из дома выгоню. Дом мой, всё тут моё!
В случае Гульназ, вероятно, уже поздно говорить правильные слова о вреде алкоголя. Можно только наблюдать, сожалеть. И то эта жалость нужна только тебе самому, а ей она ни к чему, её уже не заботит будущее. Это, наверное, мука ужасная – сидеть и ждать своего конца. Да что говорить, её не
