Всклянь - Коля Андреев

Они зашли в подъезд, наполненный глухими звуками: за дверями играли, смотрели телевизор, готовили еду, ругались, читали вслух, роняли гантели.

Палец выставил и ткнул вверх.

– Веди, блядь. Где твой друг живет?

Денис остался на улице. Максим понял: надо просто показать дверь, а потом эта страшная машина ворвется к ненормальному и заберет мяч, класс, наконец-то кто-то проявит силу, наконец-то ненормальный получит свое. Может быть, его посадят вообще. И тогда будем играть каждый день без оглядок. Ура, ребята! Ура! Ура!

– Что ты стонешь, говна ты кусок!

Они уже стояли на лестничной клетке пятого этажа. Максим показал – дверь с коричневым дерматином. Она.

– Иди!

Как это иди. Куда иди. Максим замотал головой. Он не милиция, он будет врачом. Его ненормальный не испугается. Его ненормальный задушит. Или. Ну. Вместо мяча. Нет.

Мужик схватил его за шиворот и придавил к стене.

– Иди и принеси ёбаный мяч. Или я тебе в жопу засуну ствол. Ты меня понимаешь?

Максим кивнул.

Толкнул дверь, она не поддалась.

Он обернулся, полегчало, вот, заперто, видите, вот, некуда мне идти.

Чужой палец впился в звонок. Птица пропела трелью, сердце всколыхнуло. Он услышал: скрипы, шаги, щелкнул замок – и все. С той стороны кто-то быстро зашагал от двери.

Мужик выдохнул, покачал головой. Подбородком отправил Максима внутрь. Дверь поддалась.

Он робко сделал шаг внутрь, одной ногой оставаясь в подъезде. Что-то ударило в спину, резко, больно, сильно – по-милицейски. Он влетел в коридор и упал. Дверь позади чмокнула.

Было темно и пахло хлоркой. Полы мыли недавно. Как в больнице.

Максим лежал и боялся встать.

Максим слушал.

Максим слышал только свое – бух-бух-бух – сердце и больше ничего.

Лежать было страшно, и Максим встал. Стоять на месте было страшно. И он сделал шаг.

Как будто на кнопку нажал – в этот же момент где-то впереди раздался голос. За стеной кто-то невпопад тараторил.

– Пришли, пришли. Вот и пришли. Зачем копаетесь в моей па-мя-ти? Хотите помять память. Хотите помять. Мята, чай. На даче мята, чай. Люблю, чтобы все были тут. Чтобы все сидели и пили чай.

Максим видел коридор, на полу ковровую дорожку, на стенах обои, в полумраке Максим не мог разобрать узоры. И ему казалось, что там рожи скалятся. Максим боялся.

– Со мной сидели пили чай. Была жена, была дочка, была жена, была дочка, были, были. Умерли, подохли. Вдох-выдох. Дох. Дох. Не дышала жена, не дышала дочка. А как же чай.

Коридор кончался, налево и направо можно было пойти дальше.

Максим посмотрел налево. Там на закрытой двери висел постер чемпионата мира 1990 года.

За ней и бормотал голос:

– Смотрел чемпионат, пил, пил, пил, фут-боль. Придушил. Мешали, придушил. Зачем Любу душил? Зачем Свету душил? Зачем, зачем, зачем. Где они теперь, теперь чай со мной. Чай со мной. Зачем душил. Пришли, пришли, за мной пришли. За мной пришли.

Справа Максим увидел лампу в плетеном абажуре, которая тускло освещала круглый стол.

За столом сидели двое, и Максим замер.

Все молчали.

Голос за дверью стих. Тишина такая, что хотелось рот рукой закрыть.

На полу, у стола, лежал мяч Дениса.

Максим в голове быстро начал себе говорить голосом мужика, который ждал в подъезде: бери денисовский мяч и убегай. Бери мяч и убегай. Бери…

Он сделал два быстрых шага к столу. Никто не двигался.

На столе стоял белый чайник, железный. С черной ручкой. И чашки с цветочками. За столом сидели женщина и девочка. В платьях. Летних красивых. Белых.

Максим сделал еще один шаг. И посмотрел на них.

Вместо лиц – шершавая поверхность футбольных мячей. Сверху парики. Под одеждой пластиковая немощь манекенов.

У женщины на лице было написано Etrusco Unico.

То есть ненормальный приклеил мячи вместо голов к манекенам, одел их и пьет с ними чай? Сколько тогда у него этих «гостей»? И куда они все делись, мячей он украл намного больше. Максим представил, как в соседней комнате стоит целая армия манекенов с мячами вместо голов. Стоит и ждет Максима. А что они ему сделают?

Стало почти не страшно. Хотелось даже рассмеяться. Вот я расскажу всем, вот расскажу, вот пацаны охренеют, я самый крутой теперь буду.

Он протянул руки, потрогал свой мяч. Попробовал взять – тот был пришит к платью. Дернул другой рукой – нитки затрещали, порвались, Максим стал быстрее отдирать свой «Этруско», с мяча упал парик.

– Не трожь Любу, тварь! – резануло по ушам.

Холодная ладонь обхватила его горло.

Максим заплакал. Стиснул мяч. Не отдам. Мой.

Вторая рука легла на горло, и вдруг пальцы превратились в железо, сдавив, сильно-сильно, его шею.

Максим понял, что может вот так просто умереть.

Максим вытянул руку перед собой, схватил чайник за ручку и как мог ударил им за голову, в неизвестность сзади. Ладони ослабли. Максим выдернул свое тело из хватки ненормального, развернулся и начал молотить чайником по стоящей перед ним туше. Он слышал этот звук, слышал, как железный носик попадает в мягкое. Чавкает.

Потом Максим побежал. Он был весь в липком, чавкали еще и его ноги.

Он считал, сколько раз ударит сердце. Четыре раза. И он в подъезде. Не видел, ждал ли его тот. Просто бежал вниз, ноги вдруг несли его как бешеную собаку. На улице он упал и начал плакать. И стискивал голову-мяч.

– Чё, достал?

Максим увидел ноги в коричневых туфлях.

– Да это не тот, кажись. Вот ты долбоеб. Ладно, сам схожу. Стой, это что, кровь? Ты что там наделал?

Максим понял. Почувствовал. Встал.

– Слушайте. Э.

Мужик оглянулся. И мужику было страшно. А Максим улыбался.

– Меня там хотел. Убить. Душил. Меня. Я победил.

Мужик понял, что это уже не лживый скулеж.

– Вызовите милицию. Еще милицию. Не ходите сами. Я уже победил. Я победил. Я.

Мужик наклонил голову к нему. И Максим увидел капельки пота на лице.

– Я понял, дядя, знаете, понял. Кем хочу быть. Как стать таким, как вы. Расскажете?

Вещдок

Их собрали в старом большом кабинете. Душно, и пахнет потом. И страхом: он в полиции пахнет как смесь чеснока, водки, дешевых сигарет и мятной жвачки. Львович матерится и три раза в минуту произносит: «Ка-та-стро-фа!» А она только и думает, что уже пять лет носит эту ужасную неудобную форму, а ее муж, Никитка, так ни разу и не попросил трахнуть ее в ней. Они не использовали наручники. Дубинку. Ничего. Только какой-то слюнявый, простой, безголосый секс. И вот Львович говорит, что их отделу конец. Все вздыхают и прячут глаза. Это нам конец, Никитка, решает она. Хрен с ним, с отделом.

В рилсах утром советовали благодарить мир за то, что он нам дал. Она закрыла глаза и попыталась сказать спасибо. Кому? Чему? Первое же воспоминание: ванная, стеклянная полочка у зеркала, на ней – его спрей для носа, на белоснежном стволе – кусочек козявки. К глазам подступили слезы, к горлу – рвота. Так что все благодарности она смыла в унитаз.

Работать будет некому, Львович, так что, да, грози еще, напишем мы все заявления, и чё? Кто сюда припрется? С районов наберут? Макс был экскаватором, он пер и делал как надо. И вот Макса больше нет. На него теперь повесят все, что можно, – и хищения внутренние, сто процентов. А могли бы похоронить по-человечески. Запретили они, блин, приходить. Как тут не двинуться? Если даже Макс не выдержал. Сучья работа. Лежит он теперь с простреленной головой в деревянном ящике, в земле, один, и ничего, ему все равно, он сумел всех послать, сумел уйти как-то даже красиво, а им что – продолжать мариноваться, слушать про ка-та-стро-фу, выживать, блин.

Она трет пальцами ключ от машины, такой холодненький, как и брелок «мерседеса», и это