Всклянь - Коля Андреев
Бутылка кончалась. Народу собралось человек десять. Кто-то принес портвейн. Максим плавал по комнате, улыбаясь. С балкона вырывался запах курева. Духи у Милы были новые. Стаканы липли к ладоням. В туалете кто-то блевал.
Он взял телефон и набрал свой номер. Ответила мать.
– Я у друзей, готовлю экзамены. К экзаменам. Я у. Нормально все.
– Максим, где бутылка?
– Бутылка?
– Я просила тебя спрятать.
– Я спрятал.
– Он ищет.
– Я хорошо спрятал.
– Где она? Я отдам, сил нет никаких.
– А ее нет. Выбросил.
– Что? Максим? Правда?
– Правда.
– Он с ума сойдет. Иди домой уже.
– Не-а. Пока.
– Он меня убьет, приди домой!
– Все. Будет. Хорошо.
Следует различать суффиксы «–ец» и «–иц». Мужской род – «–ец». Женский – «–иц». Ему пиздец. Она красавица.
– Максим?
Он обернулся. Мила.
– Привет? Как? Дела?
– Максим, Максим.
Она стояла очень близко. Он смотрел на кожу, которую хотел облизать. И вдыхал ее запах.
Мила погладила его по голове. Он ущипнул себя за ногу.
– Я же все вижу, Максим. Вижу, как ты смотришь.
– Как? Как я смотрю?
– Как голодный зек. Я тебе не пара. Я пропащая. А ты хороший.
– Ты? Тоже. Тоже хорошая.
Он вдруг поднял руку и дотронулся до ее волос.
Она улыбнулась:
– Ты такой сильный, Максим, и будешь нас всех защищать, когда станешь ментом. Правда же?
– Правда. И тебя буду. Да?
– Спасибо, Максим!
Она обняла его. Ее ухо слушало дикий танец его сердца. Он положил руки ей на спину. И провел ладонью вниз.
– Так хорошо с тобой, Максим. Я такая бухая. Хочу лечь.
Она отпрянула и потащила его за руку.
В родительской спальне Пронькиных было открыто настежь окно. Холодно.
Мила у самой кровати развернулась и поцеловала его. Он почувствовал, как кружится голова и как трескается по швам ширинка.
– Иди отсюда! – Она вдруг толкнула его в грудь. – Я хочу одна полежать.
– Мила!
– Потом еще нацелуемся.
Она вытолкала его из спальни и закрыла дверь.
– Ты должна быть моей! – сказал он, практически вплотную прислонившись губами к белому дверному полотну. – Будешь моей.
На кухне играли в карты.
В зале работал телевизор.
На балконе никого не осталось.
В детской лежали люди.
Сумка отца висела на вешалке в коридоре.
Он позвонил матери.
– Что-то ему плохо, сынок, ты когда придешь?
– Мне хорошо, мам.
– Ты слышишь меня? Он лежит там, стонет.
– Пройдет.
– Может быть, скорую вызвать?
– Не вызывай. Они же как тогда.
– На работу сообщат?
– Он пьяный. На работу сообщат.
– Но ему плохо.
– Вызывай.
– Ладно, подожду. Приходи домой быстрее.
– У меня важное. Тут надо ждать. Важно. Правда.
– Я умоляю тебя, вернись домой.
– Не вернусь.
Он высунулся в окно с балкона и подставил голову ветру. Немного мутило. Хотелось спать, но он боялся все пропустить. Он хотел еще нацеловаться. На всю жизнь. Закрыл глаза, и все сразу полетело каруселью. Надо бы умыться холодной водой.
В ступню что-то больно впилось – порожек между балконом и залом. В комнате наступать на пол был противно – ковер жестко топорщился шерстью. Паркет в коридоре, так много дощечек, линий, уголков, вот поворот и вот ванная – он открыл дверь.
На краю ванной сидела Мила, перед ней на коленях стоял Пронькин, он задрал ее футболку и присосался к голой груди, вторую мял рукой, а Мила, закрыв глаза, улыбалась.
– Извините! – сказал Максим чуть слышно. – Я сейчас.
Паркетные линии сломались, перекрестились, перечеркнули друг друга, будто ребенок, который их рисовал, разозлился и принялся беспорядочно шнырять карандашом по листу.
Надо писать раздельно сочетания предлогов с существительными, если между ними можно вставить слово. В миг – в один миг. С дури – со всей дури.
Он достал из отцовской сумки форменную кепку, надел на голову. Взял дубинку и наручники.
– Повелительное наклонение! Руки за голову!
Распахнул дверь в ванную, размахнулся и долбанул Пронькина, в руке черная резина неприятно завибрировала от удара. Теперь – Мила. Максим защелкнул на ее запястье наручник, другой прицепил к батарее, на которой висело полотенце.
– Ты что? – Мила открыла глаза и пыталась понять, что происходит.
– Завоевательный падеж. Ты моя.
Пронькин беспокойно шарил по голове руками. На пальцы по волосам пробиралась кровь.
– Давай помогу! – предложил Максим, взял его руку, положил ладонь на край ванны и резанул дубинкой по пальцам.
Пронькин взревел. Мила завизжала.
– Восклицательный знак!
Он схватил Милу за шею и прижался губами к ее губам, она дернула головой назад и начала кричать: «Помогите!»
За его спиной затопали.
К его спине потянули руки.
Он улыбался.
И считал время.
Она была его и только его уже две минуты сорок две – сорок три – сорок четыре – сорок пять…
В затылок что-то врезалось, осколки бутылочного стекла посыпались с его головы, дубинка выпала из рук, сорок шесть – сорок семь – сорок восемь.
Многоточие ставится для обозначения незаконченного.
Его вышвырнули в подъезд и там, на ступеньках, добавили ногами по ребрам.
Кепка прилипла к голове, пока он дошел до дома.
У подъезда стояла скорая.
Отца в ту ночь парализовало.
Кем быть
Лысый, худой. Вечно в синем. Весь двор знал, что он ненормальный. Ненормальный – потому что орет ночью на улице. Выходит и кричит, а что кричит, непонятно. Но слышно, что ему плохо. Не кричит, что ему плохо, а вот тут, в горле, глубоко в глотке, плохо – и оно наружу вырывается. И еще он воровал мячи.
Максим ненормального не боялся. Чего там страшного: синий спортивный костюм, у которого буквы «CCCР» покрылись трещинками? Петушок на голове? Руки с черными ногтями? Нос как насос? Да ни одного пацана во дворе им не напугаешь. Грудничков только, ночью – тех да, тех будил этот крик и заставлял отчаянно вопить в ответ.
Максиму тогда было семь. Или девять. Может, даже двенадцать, но не больше. Возраст не так важен, потому что «Этруско унико» ему подарили не на день рождения.
Как-то Серый, лучший друг, спросил: «А тебя родаки как наказывают?» Максим ответил: «Э-э-э-э». Серый решил, что, видать, никак. Не может вспомнить даже, везуха. А Максим продолжал вытягивать из себя это «э», потому что не знал, с чего начать.
Серый начал аж чмокать: «Вот же тебе, Макс, везет». А Максим ответил: «Блевотина». Серый замолчал. Это был такой его фирменный жест – замолчать, чтобы не мешать другу извергать все, что есть в голове.
Максим продолжил. Надо было убрать всю блевотину за отцом. Помолчал еще. Пока убирал, я сам наблевал. И за собой тоже убирал. А отец спал уже, выходной же, потому он спал днем, всегда так. Видно было, что в гараже с утра папа ел помидоры. И в какой-то из таких выходных, которые были бесконечными и поэтому для них не выпускали календарей, Максим поскользнулся на блевотине с ведром в руках, упал глазом и щекой прямо на тонкое железное ребро. Вот так. Тут вот шрам. Вот. Видно? За это ему купили мяч.
Мама сказала, что итальянский. «Этруско унико», с тремя львиными головами и фирменной надписью. Так вазы на картинках про Древний Рим украшали.
В футбол они играли каждый день. И в высокой траве, и в слякоти, и на снегу. За панельной пятиэтажкой, про которую всем в округе известно, что она «коо-пе-ра-тивная», есть большая поляна, вот на ней и гоняли.
Составы почти не менялись.
Армен, у которого всегда кепка, потому что какое-то заболевание: волосы выпадали кругами; кто снимет, тому Эдик, старший брат Армена, наваляет. Сосед Армена Гриня, мастер дриблинга, ноги как быстрючие змеи. Серый с младшими братьями Костей и Дроном. Это третий корпус – тот, что возле кладбища. Дом Максима: он сам, Наум со второго этажа, Ромчик, Шибай, иногда Виталик, иногда Диман. Очень редко – здоровенный Игорек, машина, убийца, качок, вэдэвэшник.
Ненормальный не играл. Он старый, ему было неизвестно сколько, но много лет, хотя сам он, конечно, был поджарый, бегал
